— Да, я знаю. Отменная шайка сукиных сынов, столько не часто встретишь в одном-единственном мягком вагоне.
Весь вагон слушал в подавленном молчании. Те, что сидели посередине, испуганно переглянулись и через минуту с лихорадочным оживлением возобновили разговор.
— Я слышал, ты в прошлом году опять ездил во Францию, — вновь раздался безжизненный голос. — И как по-твоему, французские шлюхи чем-нибудь отличаются от наших, доморощенных?
Вызывающие слова, произнесенные зловещим ровным голосом, хлестнули по вагону, и весь вагон оцепенел в ужасе. Все смолкло. Ошеломленные пассажиры застыли недвижимо.
— Особой разницы нет, — тем же тоном невозмутимо заметил Судья Бленд. — Перед сифилисом все на свете равны. И если ты хочешь ослепнуть, в нашей великой демократической стране этого можно достигнуть с таким же успехом, как в любой другой.
В вагоне стояла мертвая тишина. Чуть погодя люди с ошеломленными лицами повернулись друг к другу и стали украдкой перешептываться.
А меж тем выражение худого бледного лица ничуть не изменилось, лишь тень все той же призрачной улыбки дрожала на губах. Но теперь Судья негромко, небрежно сказал Джорджу:
— Как живешь, сынок? Я рад тебя видеть.
Лицо его оставалось неподвижным, но простые слова эти в устах слепого отдавали дьявольской насмешкой.
— Вы… вы ездили в Балтимор, Судья Бленд?
— Да, я изредка еще езжу в больницу Хопкинса. Толку, разумеется, никакого. Понимаешь, сынок, — теперь Бленд говорил тихо, дружески, — с тех пор как мы с тобой виделись, я совершенно ослеп.
— Я не знал. Неужели совсем…
— Совсем! Да-да, совсем! — подтвердил Судья и вдруг запрокинул незрячее лицо и громко, ехидно захохотал, выставляя почерневшие зубы, словно не мог не поделиться развеселой шуточкой. — Уверяю тебя, мой милый, я совсем ослеп. Даже не могу за два шага разглядеть одного из наших самых видных мерзавцев. Эй, Джарвис! — укоризненно бросил он в сторону злополучного Ригза, который уже снова в полный голос разглагольствовал о ценах на землю. — Ты же и сам знаешь, что это неправда! Чего там, приятель, я по глазам твоим вижу, что ты все врешь. — Судья вновь закинул голову и затрясся в приступе дьявольского беззвучного смеха. — Извини, что я тебя перебил, сынок, — продолжал он. — Мы с тобой как будто рассуждали о мерзавцах. Можешь себе представить, — он слегка наклонился вперед, длинные пальцы его ласково поглаживали ребристую полированную трость, — во всем, что касается мерзавцев, я теперь совершенно не могу доверять своим глазам. Полагаюсь только на нюх. И этого довольно. — Впервые лицо его искривила гримаса усталости и отвращения. — Тут вполне достаточно острого нюха. — И, круто меняя тему, спросил: — Как твои родные?
— Да вот… тетя Мэй умерла. Я… я еду на похороны.
— Значит, умерла?
Только и всего. Никаких сочувственных фраз, никакого соболезнования из вежливости, два слова — и только. И минуту спустя:
— Стало быть, едешь ее хоронить. — Он произнес это задумчиво, как вывод, над которым еще стоит поразмыслить; потом прибавил: — Так, по-твоему, ты можешь вернуться домой?
Джордж удивился, переспросил озадаченно:
— То есть… я что-то не пойму. Вы это о чем, Судья Бленд?
Новая вспышка затаенного зловещего смеха.
— О том самом! По-твоему, ты и вправду можешь вернуться домой? — И резко, холодно, властно: — Ну же, отвечай! Можешь?
— А… а почему нет? — Джордж был растерян, чуть ли не испуган. — Послушайте, Судья, — заговорил он горячо, умоляюще. — Я же ничего худого не сделал, честное слово!
Снова тихий, дьявольский смешок:
— Ты в этом уверен?
На Джорджа вновь, как в детстве, нахлынул неистовый страх перед этим человеком.
— Ну… ну конечно, уверен! Господи, Судья Бленд, да что я такого сделал? — Он лихорадочно перебрал в мыслях с десяток диких, невероятных догадок, его захлестнуло тошнотворное, гнетущее сознание вины, а в чем он виноват — неизвестно. Подумалось: «Может, Судья прослышал о моей книге? Может, он знает, что я написал о нашем городе? Об этом он, что ли, говорит?»
Слепой тихонько, про себя усмехнулся, эта злая игра в кошки-мышки для него была слаще меда.
— На воре шапка горит — не так ли, сынок?
Уже не в силах скрыть смятения:
— Какой… какой же я вор! — В сердцах: — Да я же ни в чем не виноват, черт возьми! — И горячо, яростно: — Мне не за что краснеть! Ни перед кем! Я всему свету могу смотреть в глаза, черт подери! Мне не в чем каяться…
Все та же призрачная ядовитая улыбка затрепетала в уголках губ слепого, и Джордж умолк на полуслове. «Он ведь болен! — мелькнула мысль. — Может быть, болезнь поразила не только глаза… может быть… ну да, Конечно… он сошел с ума!» И он сказал медленно, спокойно:
— Судья Бленд, — он встал, — до свиданья, Судья Бленд.
Улыбка все не сходила с губ слепого, но в голосе его прозвучала добрая нотка:
— До свиданья, сынок. — Мимолетная, почти неуловимая пауза. — Но не забудь, я пытался тебя предостеречь.
Джордж быстро пошел прочь, сердце его неистово колотилось, ноги и руки дрожали. Что же хотел Судья Бленд сказать этими словами: «По-твоему, ты можешь вернуться домой?»? И что значил этот недобрый, беззвучный, ехидный смешок? Что он прослышал, Судья? Что он знает? А все эти, остальные, — они тоже знают?
Очень быстро он понял, что не его одного — всех в вагоне присутствие слепого повергло в безмерный, безотчетный ужас. Даже те пассажиры, которые никогда прежде не видели Судью Бленда и только что впервые услышали его бесстыдно вызывающие, жестокие слова, теперь смотрели на него со страхом. А жителей Либия-хилла страх поразил с удвоенной силой, обостренный всем, что они знали об этом человеке. Долгие годы он жил среди них дерзко, вызывающе, напоказ. Хоть он и прикрывался маской почтенного человека, это были всего лишь внешние приметы — о нем шла самая дурная слава, но суд сограждан он встречал ледяным ядовитым презрением, которое всем и каждому внушало своего рода уважительный трепет. Что же до Пастора Флэка, Джарвиса Ригза и мэра Кеннеди, этих Судья Бленд страшил потому, что его незрячие глаза видели их насквозь. Его внезапное появление в вагоне, где никто не ждал его встретить, пробудило у каждого в тайниках души неодолимый ужас.
Джордж распахнул дверь уборной — и наткнулся на мэра, тот чистил над умывальником вставные зубы. Пухлая физиономия, которая на памяти Джорджа неизменно изображала наигранную бодренькую благожелательность, сейчас совсем увяла. Услыхав, что кто-то вошел, мэр круто обернулся. И на секунду в подслеповатых карих глазах его отразился немой испуг. Он бессвязно, бессмысленно что-то залопотал, вставная челюсть дрожала в его трясущихся пальцах. Он безотчетно размахивал ею, точно помешанный, бог весть что должны были выразить эти нелепые и жуткие знаки, но в них явно были и ужас и отчаяние. Потом он вставил зубы на место, слабо улыбнулся и забормотал с потугами на свою всегдашнюю веселость:
