Однажды Джордж столкнулся с Сэмом Пенноком — товарищем детских лет и однокашником по колледжу Пайн-Рон. Сэм мчался по людной, шумной улице своим прежним торопливым, стремительным шагом и, даже не здороваясь, заговорил — речь его, и в былые годы хриплая, резкая, отрывистая, показалась Джорджу совсем уж лихорадочной.
— Ты когда приехал?.. Надолго?.. Что скажешь про наши дела?.. — И, не дожидаясь ответа, вдруг спросил вызывающе, нетерпеливо, почти презрительно: — Ты что ж, так и намерен оставаться всю жизнь учителишкой на жалованье две тысячи в год?
Этот пренебрежительный тон, это высокомерие, которое сквозило в повадке всех здешних жителей, раздувающихся от сознания своего богатства и преуспеяния, уязвило Джорджа, и он ответил в сердцах:
— Бывают занятия и похуже, чем учить ребят в школе! К примеру — быть миллионером на бумаге. А насчет двух тысяч в год — их можно взять в руки, Сэм! Это не то что цена земли, это настоящие деньги. На них можно купить кусок хлеба с ветчиной.
Сэм расхохотался.
— Вот это верно! — сказал он. — Я тебя не осуждаю. Это чистая правда! — Он медленно покачал головой. — О, господи… тут все вконец с ума посходили… Отродясь ничего подобного не видал… Да, все просто спятили! — воскликнул он. — С ними не сговоришь… Ни в чем не убедишь… Они тебя просто не слушают… Берут за землю такие деньги, что и в Нью-Йорке таких не получишь…
— И вправду получают эти деньги?
Сэм визгливо засмеялся.
— Ну, видишь ли… получают первые пятьсот долларов, — сказал он. — А остальные пятьсот тысяч — в рассрочку.
— И на сколько рассрочка?
— Господи, да я не знаю… Наверно, на сколько хочешь… Навсегда!.. Это не важно… Назавтра ты сам продаешь за миллион.
— В рассрочку?
— Вот именно! — со смехом закричал Сэм. — И в два счета выручаешь полмиллиона.
— В рассрочку?
— Угадал! — сказал Сэм. — Именно что в рассрочку… Спятили, спятили, спятили, — повторял он, смеясь и качая головой. — Так оно и есть.
— И ты тоже этим занимаешься?
Сэм сразу стал напряженно серьезен.
— Ты, пожалуй, не поверишь, — горячо сказал он. — Я гребу деньги лопатой!.. За последние два месяца огреб триста тысяч долларов!.. Вот честное слово!.. Вчера купил участок и так ловко обернулся, через два часа перепродал… Пятьдесят тысяч заработал вот так, в два счета! — Он щелкнул пальцами. — А твой дядюшка не продаст дом на Локаст-стрит, где жила твоя тетя Мэй?.. Ты с ним про это еще не говорил?.. Если я предложу купить, может, он подумает?
— Да, наверно, если предложение будет выгодное.
— А сколько он хочет? — нетерпеливо спросил Сэм. — За сто тысяч отдаст?
— А ты можешь достать такие деньги?
— В двадцать четыре часа достану, — сказал Сэм. — Я знаю одного человека, он этот дом с руками оторвет… Вот что, Обезьян, если ты уговоришь дядю продать, комиссионные поделим… Я тебе дам пять тысяч.
— Ладно, Сэм, заметано. Можешь одолжить мне пятьдесят центов в счет этого дела?
— Так он, по-твоему, продаст? — жадно спросил Сэм.
— Право, не знаю, но вряд ли. Этот дом принадлежал еще моему деду. Старинная семейная собственность. Наверно, дядюшка захочет его сохранить.
— Сохранить! Да какой смысл сохранять?.. Сейчас самое время для выгодной сделки. Лучшей цены ему вовек никто не даст!
— Да я знаю, а только он рассчитывает не нынче-завтра найти там на задворках нефть, — со смехом сказал Джордж.
В эту минуту что-то застопорилось в стремительном уличном движении. От потока более скромных машин отделился великолепный дорогой автомобиль, плавно скользнул к обочине и замер, сверкая никелем, стеклом и хромированной сталью. Вылез крикливо разодетый седок, лениво и надменно шагнул на тротуар, небрежно сунул под мышку щегольскую тросточку и, картинно, неторопливо стягивая с побуревших от табака пальцев лимонно-желтые перчатки, процедил шоферу в ливрее:
— Можете отправляться, Джеймс. Заезжайте за мной через полчасика.
У этого субъекта была тощая землисто-бледная физиономия с запавшими щеками. Только большой распухший нос ярко рдел, и на нем отчетливо выделялась сложная сеть лиловых прожилок. Взамен давно выпавших зубов сверкали фальшивым блеском такие огромные вставные челюсти, что губы не прикрывали их, и они являли всему свету мрачную кладбищенскую ухмылку. Весь он был грузный, расплывшийся, и, однако, что-то в нем наводило на мысль о безудержном разврате. Он двинулся по тротуару, тяжело опираясь на трость, скалясь в мрачной, фальшивой улыбке, и вдруг Джордж узнал в этой развалине хорошо знакомого ему с детских лет Тима Уогнера.
Дж.Тимоти Уогнер (Дж. он счел нужным прибавить себе совсем недавно и без всяких оснований, но, конечно, для пущей важности, ибо полагал, что так оно подобает тому, кто последнее время играет столь выдающуюся роль в делах родного города) был паршивой овцой в одром из самых старых и почтенных здешних семейств. Когда Джордж Уэббер был мальчишкой, Тим Уогнер уже успел всех вконец разочаровать и растерял последние крохи чьего бы то ни было уважения.
Он был первейший пьяница на весь город. Его первенство по этой части никто и не подумал бы оспаривать. Тут им в каком-то смысле даже восхищались. Как выпивоха он прославился, о его пьяных подвигах ходили сотни анекдотов. К примеру, однажды посетители, от нечего делать коротавшие вечерок в аптеке Мак-Кормака, увидели, как Тим что-то проглотил и весь судорожно передернулся. Так повторялось несколько раз кряду, и зевакам стало любопытно. Исподтишка они начали присматриваться. Через несколько минут Тим украдкой запустил руку в аквариум с золотыми рыбками и вытащил бьющееся в его пальцах крохотное существо. И снова — быстрый глоток и судорожная дрожь.
К двадцати пяти годам он унаследовал два состояния и оба промотал. Об увеселительной поездке, которой он отпраздновал получение второго наследства, рассказывали превеселые истории. Тим нанял частный автомобиль, нагрузил его до отказа спиртным и подобрал себе в спутники самых отъявленных пьяниц, бездельников и шлюх, какие только нашлись в Либия-хилле. Разгул длился восемь месяцев. Компания бродячих выпивох объехала всю Страну. Они разбивали пустые фляжки о неприступные стены Скалистых гор, швыряли пустые бочонки в бухту Сан-Франциско, усеяли равнины бутылками из-под пива. Наконец они добрались до столицы, на остатки своего наследства Тим снял целый этаж в одном из самых знаменитых отелен, и здесь кутилы пресытились до изнеможения. Один за другим, выбившись из сил, они возвращались восвояси и дома повествовали о таких оргиях, каких свет не видал со времен римских императоров, а Тим под конец остался в одиночестве в опустелых, разгромленных роскошных апартаментах.
После этого он быстро докатился до непробудного пьянства. Но даже и тогда сохранялись в нем следы какой-то привлекательности, чуть ли не обаяния. Все относились к нему со снисходительной молчаливой симпатией. Тим не причинял вреда никому, кроме самого себя, это было существо безобидное и добродушное.
