— Тебя это не волнует?
— Вот уж нет! Меня тревожит совсем обратное! У меня слишком много материала. Он наступает со всех сторон. — Джордж обвел рукой громоздящиеся по всей комнате кипы рукописей, казалось, они вот-вот рухнут. — Иной раз я думаю, что же мне, черт возьми, делать со всем этим, какую подобрать раму, какую придать форму, какой выбрать путь, в какое направить русло. — Он сильно стукнул кулаком по колену, и в голосе его зазвучало отчаяние. — Иногда мне и вправду кажется, человек перестает писать, потому что его захлестывают всяческие эмоции.
— Значит, ты не боишься иссякнуть?
Джордж громко рассмеялся.
— Иногда мне этого даже хочется, — сказал он. — Как подумаешь, что в один прекрасный день, может, после сорока, я исчерпаю себя и стану наподобие верблюда жить за счет собственного горба, на душе сразу вроде спокойнее. Да нет, на самом деле, я, конечно, так не думаю. Исчерпать себя — это худо… это как смерть… Нет, я беспокоюсь о другом. Мне надо найти свой путь. — Он помолчал, пристально глядя на Рэнди, опять ударил кулаком по коленке и воскликнул: — Форму! Форму! Понимаешь?
— Да, — ответил Рэнди. — Кажется, понимаю. А как ты ее найдешь?
Лицо у Джорджа было недоуменное. Он помолчал, подыскивая слова.
— Я ищу форму, — сказал он наконец. — По-моему, что-то вроде этого люди понимают под вымыслом. Пожалуй, что-то вроде легенды. Своего рода предание, что ли… сотканное из всего, что я знаю, из всего, что видел. Понимаешь, не подлинные события, не просто рассказ о моей жизни, но что-то более подлинное, чем сами события, выжимка моего жизненного опыта, заключенная в такую форму, чтобы каждый мог приложить ее к себе. Таковы лучшие вымыслы, согласен?
Рэнди улыбнулся и ободряюще кивнул. Джордж молодчина. О нем можно не беспокоиться. Он выберется из трясины. И Рэнди весело сказал:
— А новую книгу ты уже начал?
Джордж снова заговорил торопливо, сбивчиво, и глаза опять стали беспокойные.
— Да, я уже много написал, — сказал он. — Вот видишь гроссбухи (на столе высилась кипа потрепанных гроссбухов) и вон рукописи (он обвел руками комнату), — это все новое. Я написал, наверно, полмиллиона слов, а то и больше.
И тут Рэнди сделал промах, который в простоте душевной так часто делают обыкновенные смертные, разговаривая с писателями.
— А о чем она? — спросил он.
Джордж смерил его злым взглядом. И не ответил. Все еще накаленный, думая о своем, он зашагал из угла в угол. Наконец остановился у стола, поглядел Рэнди в глаза и с той прямотой, что всегда в нем так подкупала, выпалил:
— Нет, новую книгу я еще не начал!.. Тысячи слов… — Он хлопнул ладонью по обтрепанным гроссбухам. — Сотни идей, десятки эпизодов, кусков, обрывков… но это не книга!.. А ведь время идет! — Тревожные морщины вокруг глаз врезались глубже. — С тех пор, как вышла та книга, прошло уже почти пять месяцев, а у меня вон что творится. — С досадой и яростью он раскинул руки, показывая на весь этот застарелый, невообразимый хаос. — Время уходит, а я и опомниться не успеваю! Время! — воскликнул он, ударил кулаком по ладони и горящим отрешенным взглядом уставился в пространство, словно перед ним возник призрак. — Время!
Время было ему врагом. А быть может, другом. Трудно сказать наверняка.
Рэнди пробыл в Нью-Йорке несколько дней, и друзья разговаривали дни и ночи напролет. Они говорили обо всем, что приходило в голову. Вот Джордж, по обыкновению, беспокойно мерит комнату шагами, говорит сам или слушает Рэнди — и вдруг остановится у стола, нахмурится, оглядит комнату, словно попал сюда впервые, хлопнет ладонью по кипе рукописей и прогудит:
— Знаешь, почему я все это понаписал? Сейчас объясню. Потому что я до черта ленив!
— Ну, по этой комнате не скажешь, что тут живет лентяй, — смеется Рэнди.
— А вот представь, — сказал Джордж. — Оттого-то она так и выглядит. Знаешь… — лицо у него стало задумчивое, — по-моему, в нашем мире прорву работы выполняют лентяи. Они оттого и работают, что так ленивы.
— Что-то я не пойму, — сказал Рэнди. — Но ты говори… выкладывай…
— Ладно, слушай, — вполне серьезно продолжал Джордж. — Работаешь, потому что боишься не работать. Работаешь, потому что должен черт-те как разъяриться, чтобы начать. Это самое трудное. Начать до того трудно, что, уж когда начал, боишься остановиться. Готов на что угодно, только бы не проходить опять через эту муку… ну, и знай работаешь, гонишь быстрей и быстрей… Уже и захотел бы остановиться, так не смог бы. Забываешь поесть, побриться, надеть чистую рубашку, если она у тебя есть. Про сон и то забываешь, а захочешь уснуть — не можешь… лавина сдвинулась, ее уже не остановишь ни днем, ни ночью. А люди говорят: «Почему бы вам разок-другой не сделать перерыв? Почему изредка не выкинуть работу из головы? Почему не передохнуть денек-другой?» А ты просто не можешь… не можешь остановиться… а и мог бы, так побоялся — вдруг придется снова пройти через весь этот ад, когда захочешь продолжать. Говорят, ты жаден до работы, а дело вовсе не в том. Это просто-напросто лень, самая обыкновенная лень, и черт бы ее подрал.
Рэнди опять засмеялся. Не мог не рассмеяться — это так похоже на Джорджа, кто еще способен заявить такое? И забавней всего, что смешную сторону своих теорий Джордж тоже понимает, однако же говорит до отчаяния серьезно. Рэнди представлял, как недели, месяцы мрачных раздумий привели Джорджа к этому поразительному умозаключению, и теперь он точно кит, который долго пробыл под водой и вынырнул, чтобы излиться и перевести дух.
— Что ж, я понимаю, — сказал Рэнди. — Может, ты и прав. Но это, по крайней мере, совсем особенная лень.
— Нет, — возразил Джордж, — а по-моему, это очень естественно. Возьми, к примеру, всех этих типов, про которых мы читаем, — увлеченно продолжал он. — Наполеон… и… и Бальзак… и Томас Эдисон!.. — с торжеством выпалил он. — Все они спят зараз час-два, не больше, и день и ночь на ногах… думаешь, потому, что они так уж любят работать? Да ничего подобного! На самом-то деле они ленивые… они просто боятся не работать, потому что и сами знают про свою лень! Вот честное слово! — в восторге продолжал он. — Все они были такие! Возьми хоть старика Эдисона, — с презрением сказал он. — Прикидывался, будто потому работает круглые сутки, что страх как любит работать!
— А ты не веришь?
— Черта с два я в это поверю. — И Джордж презрительно фыркнул. — Спорим на что угодно, если б узнать, что этот Эдисон на самом деле думал, сразу бы выяснилось, что он бы рад каждый день валяться в постели до двух часов дня! А потом встать и почесываться! А потом еще полежать на солнышке. И поторчать с приятелями возле захолустной лавчонки, поболтать о политике и о том, кто осенью станет чемпионом по бейсболу!
— А почему же он не живет, как хочется, что ему мешает?
— Как что, — нетерпеливо воскликнул Джордж, — лень! Только лень. Он боится дать себе волю, потому что сам знает, до чего ленив! И ему стыдно такой жуткой лени, и он боится, как бы про это не пронюхали! В этом вся соль.
