У финнов и лопарей шаманы нередко впадают в каталептическое состояние, и все убеждены, что в это время их душа странствует, чаще всего в другом обличье, выбрав наиболее подходящее для этой цели животное. В предыдущей главе я уже приводил такие примеры. Аналогичные убеждения проявляются во многих случаях ликантропии. Больной находится в состоянии транса, причем для постороннего взгляда его тело остается неподвижным, тогда как душа переселяется в тело волка, оживляет его и заставляет бежать, куда ей надо. У басков существует любопытная легенда, которая подтверждает, что у этого урало-алтайского народа
{102}, оттесненного арийскими соседями от других народов той же семьи, сохраняется аналогичное суеверие. Как-то раз в Пиренейских горах охотник преследовал медведя. Внезапно мишка набросился на него и задавил, но, прежде чем умереть, охотник успел нанести ему смертельную рану. Умирая, охотник вдохнул в медведя свою душу и с тех пор в обличье зверя блуждал в горах.
Одна из санскритских сказок, из собрания «Панчатантра», представляет собой такой замечательный пример индийских представлений о метемпсихозе, что я позволю себе привести ее здесь в кратком изложении.
Некий царь шел по рыночной площади своего города и обратил внимание на горбатого шута, ужимками и прибаутками вызывавшего у зрителей взрывы смеха. Царю горбун понравился, и он пригласил его во дворец. Вскоре после этого в присутствии шута колдун-некромант обучал монарха искусству переселения души в чужое тело.
Монарх тут же пожелал применить новые знания на практике и отправился в лес в сопровождении шута, который, как полагал царь, ничего не слышал или, во всяком случае, не понял из объяснений колдуна. В глубине джунглей они наткнулись на тело брамина, который умер там от жажды. Царь спешился, оставил коня и выполнил необходимый обряд — его душа мгновенно переселилась в брамина, а его собственное мертвое тело распростерлось на земле. В тот же миг горбун покинул свое тело, вселился в царское и, распрощавшись с потрясенным монархом, умчался на его коне во дворец, где и был встречен с царскими почестями. Вскоре царица и один из слуг заподозрили, что дело нечисто. Тут во дворце появился бывший царь, а ныне брамин, рассказал о случившемся, и они задумали вернуть его в царское тело. Царица спросила у поддельного мужа, нельзя ли научить ее попугая говорить, и муж, от полноты супружеской любви проявивший слабость, пообещал, что обучит попугая сам. Он покинул свое тело и вселился в попугая. Настоящий царь не мешкая оставил тело брамина и вернулся в то, что законно принадлежало ему, а царица тем временем свернула попугаю шею.
Помимо веры в переселение душ, породившей бесконечное число легенд, в народной мифологии существовал и другой мотив, отраженный в историях об оборотнях. Среди обилия суеверных представлений, связанных с оборотничеством, особенно популярны три образа: лебедя, волка и змея. Во многих рассказах отражается суеверное почитание оборотней, ибо тому, кто способен менять обличье, приписывалась высшая природа. В христианских странах у священников все связанное с языческими верованиями вызывало подозрение, и сверхъестественные силы, не одобренные официальной Церковью, приписывались дьяволу. Языческие боги превратились в бесов, а чудеса, связанные с ними, рассматривались как бесовское наваждение. Оборотничество, в котором проявлялось влияние античного божества, с распространением христианства стало приравниваться к колдовству. Таким образом, рассказы об оборотнях оказались в опале, а сами оборотни считались уже не священными существами, достойными почитания, а презренными ведьмаками, заслуживающими сожжения заживо.
На ранней стадии развития общества, когда природные явления были мало изучены, многие выражения, которые нам представляются поэтическими метафорами, понимались буквально. Говоря, что гром грохочет, мы употребляем выражение, в котором отражается всего лишь представление о том, что раскаты грома напоминают грохот колес экипажа, но для необразованного ума в этом заключался иной смысл. Первобытный дикарь не знал, чем вызван гром, и, отмечая сходство между ним и грохотом колес, приходил к заключению, что это едет божественная колесница или небесные духи развлекаются игрой в кегли.
Мы говорим о пушистых облаках, потому что они кажутся нам мягкими и легкими, словно шерсть, а древний человек, отмечая то же самое сходство, верил, что эти скопления пара являются стадами небесных овец. Мы говорим, что облака летят: дикарь употреблял то же самое выражение, глядя на покрытое белыми барашками небо, но видел в них при этом стаю небесных лебедей над священным озером. Мы придвигаемся поближе к камину, дрожа от ветра, который, как мы говорим, завывает за окнами, но вовсе не представляем себе ветер в виде существа, способного выть. Дикий, первобытный человек именно так и представлял ветер, который выл, как воют волки и собаки. А поскольку волков и собак дикарь видел воочию, он, естественно, приходил к выводу, что ветер — это сверхъестественная собака или чудовищный волк из тех, что рыщут во мраке зимней ночи в поисках жертвы.
Наряду с подобным принципом объяснения явлений природы по аналогии с животным миром, первобытный ум делал и другие умозаключения. По небу бродили не обычные стада овец, а стада, принадлежавшие небожителям, да и сами овцы тоже, возможно, имели сверхъестественную природу. Лебеди, парившие в небе выше самых высоких горных пиков, были не обычные, а божественные, небесные лебеди. Волк, завывающий во мраке темной зимней ночью, собаки, от чьего зловещего лая содрогается дремучий лес, не простые земные создания — это волки и собаки из владений божественного охотника, да и сами по себе они принадлежат к чудесам сверхъестественного мира.
Так облака становились лебедями, лебеди-облака обретали божественную природу, превращались в валькирий, апсар, которые глазам смертных представали в птичьем оперении, а на самом деле были богинями-небожительницами. Завывающий ветер вначале представлялся волком, а затем становился божеством бури, который в волчьем обличье развлекался земной охотой.
В качестве одной из излюбленных в мифологии форм перевоплощения я упомянул змея. Древние видели извилистую раздвоенную молнию и воображали ее в обличье небесного огненного змея, божественного змея, который был богом, а в змеином облике являлся глазам смертных. Среди североамериканских индейцев до сих пор бытуют представления о молнии как о гигантском змее, шипение которого звучит раскатами грома.
«О! — воскликнул крестьянин из Магдебурга, обращаясь к немецкому профессору, когда во время грозы сверкнула раздвоенная молния. — Вот это змея!»
Греки тоже подмечали сходство грома и молний с животным миром.
έλικες δ’ έκλάμπουσι στεροπης ξάπυροι.
Не то ваш рассудок навек потрясет
Свирепого грома рычанье.
(Эсхил
{103}. Прометей прикованный. 1060–1061)
δράκοντα πυρσόνωτον, ός απλατον άμφελικτός
