Господин Дансени покинул Париж недели две тому назад. Говорят, он собирается на Мальту и намерен там остаться. Может быть, есть еще время удержать его?.. Друг мой!.. Неужели дочь моя настолько виновна?.. Вы, конечно, простите матери то, что ей так трудно примириться с этой ужасной уверенностью.
С некоторых пор надо мной властвует какой-то злой рок, поражая меня такими ударами по самым дорогим мне существам. Моя дочь и мой друг!
Как можно без содрогания помыслить о бедствиях, которые способна причинить хотя бы одна опасная связь! И скольких несчастий можно было бы избежать при большей рассудительности! Какая женщина не обратится в бегство при первых же словах обольстителя? Какая мать могла бы без трепета видеть, что дочь ее доверительно говорит не с нею, а с кем-то другим! Но эти запоздалые соображения приходят в голову лишь после того, как все уже случилось. И одна из самых важных, а также самых общепринятых истин не применяется в жизни, сметаемая вихрем наших неустойчивых нравов.
Прощайте, мой дорогой и достойный друг. Сейчас я на горьком опыте познаю, что разум наш, столь мало способный предотвращать наши несчастья, еще менее пригоден для того, чтобы даровать нам утешение
[51]
.
Париж, 14 января 17…
Зима красоты
Посвящается Поль Констан, моей земной подруге, и Жерару.
«Прошлое и грядущее, Словно пара псов-близнецов, рыщут вокруг нас».
Ж. Сюпервьель. «Гравитации»
«Судьба госпожи де Мертей, кажется, наконец, свершилась… и она такова, что даже злейшие враги ее испытывают не только возмущение, какого заслуживает эта женщина, но и жалость, которую она не может не внушать. Я была права, когда говорила, что, быть может, для нее было бы счастьем умереть от оспы. Она же, правда, поправилась, но оказалась ужасно обезображенной, а главное, ослепла на один глаз. Вы сами понимаете, что я с ней не виделась, но, говорят, что она стала совершенным уродом.
Маркиза де ***, не упускающая ни малейшей возможности позлословить, вчера, говоря о ней, сказала, что болезнь вывернула ее наизнанку и что теперь душа ее у нее на лице. К сожалению, все нашли, что это очень удачно сказано…
(Еще одно событие увеличило и несчастья ее, и вину. Ее дело позавчера слушалось в суде, и она проиграла его полностью.)
[52]
Едва только это стало ей известно, она, еще не окончательно поправившись, тотчас же собралась и уехала ночью одна в почтовой карете. Слуги ее сегодня рассказывают, что никто из них не пожелал ее сопровождать. Говорят, она отправилась в Голландию.
Этот отъезд наделал еще больше шуму, чем все остальное, так как она увезла свои бриллианты на очень крупную сумму,… увезла также серебро, драгоценности — словом, все, что могла…»
Шодерло де Лакло. «Опасные связи»
[53]
I
Когда они увидели меня — ПОСЛЕ — они сказали: «Божья кара опалила ее, точно адское пламя. Перед ЭТИМ даже смерть не страшна, оставим ее в покое…»
Жар долго и цепко держал меня в плену беспамятства; теперь же я слышала, как они где-то там, поодаль, в полутьме, с высоты своего презрения, защищенного курениями и покрывалами, оценивали неведомой мне монетою ту малую толику жизни, что еще теплилась в моем теле.
Их взгляды не выражали ни жалости, ни даже страха; приглушенно говорилось о моей беде и о той необходимой осторожности, что удерживала их подойти поближе, дабы вернее измерить всю тяжесть моего несчастья.
Служанки, укутанные в простыни, запеленутые до кончиков пальцев, до самых глаз в мертвенно-белое полотно, не удостаивали меня даже взглядом. Я вырвалась из жгучего мрака лихорадки, в которой корчилась долгими, нескончаемыми днями, лишь затем, чтобы теперь стынуть среди холодного безразличия прислуги, к которому ничто не подготовило меня.
Сперва я подумала: я уже мертва; затем, немного придя в себя, поняла: кажется, я жива, но ровно настолько, чтобы понимать, что еще жива. А потом, в одно прекрасное утро, я очнулась одна-одинешенька в пустом доме, глухом к моим призывам о помощи.
Конечно, в ту минуту я и думать забыла о зеркалах, у меня нашлись дела поважнее. Я сгребла в кучу драгоценности, бриллианты, золото и кое-какие тряпки. Закутавшись в грубый плащ (служанки накидывали его, бегая по моим поручениям), я выскользнула на еще не проснувшиеся улицы. Я прятала лицо, но никому и не было до меня дела.
Я остановила наемный экипаж.
То, что я увидела в глазах кучера, не насторожило меня; я пока не научилась распознавать ужас, мною внушаемый.
Я просто подумала: он ЗНАЕТ, кто я такая, и осуждает меня; мне и в голову не пришло, что все, до нас касающееся, никогда не выходило и не выйдет за пределы тесного круга, в котором вращались я и мне подобные.
Теперь-то я понимаю: отвращение возмущает сердца одинаковым образом повсюду, сверху донизу на социальной лестнице. Наблюдать за другими свысока, как следят за схваткою насекомых, — плохой способ постигать законы этого мира.
Наемные кареты сменялись дилижансами, ночи на постоялых дворах — днями на разбитых дорогах Севера, и мало-помалу я начала подозревать, что на моем лице лежит неведомая мне печать избранницы ада. Но для меня было куда важнее добраться до далекой моей гавани, нежели гадать, в каком состоянии я достигну ее.
И вот наконец я узнала.
В Роттердаме, в доме моей сестры. Служанки побелели и разинули рты, потом поспешно скрылись, оставив меня на пороге. Я уже довольно укрепилась в своих предчувствиях, чтобы расценить это как простое удивление.
Моя сестра, так же, как они, отшатнулась от меня; судорожно отмахиваясь, она закричала: «Не прикасайся ко мне, Изабель, ради Бога, только не прикасайся ко мне!»
Дрожа, стояла она среди ковров, привезенных из Индии ее мужем-арматором
[54]
; стояла, откровенно некрасивая, заурядная. Она всегда была такой, — уж это-то, по крайней мере, ничуть не изменилось.
