А потом она сняла все эти побрякушки и швырнула их в ветхий ларец; я узнала его, — в этом ларце ее мать хранила пару голубых вязаных пинеток и прядку светленьких, почти белых волос, и вдруг я вспомнила, что еще до Мадлен Саския родила мальчика, который умер в двухлетнем возрасте от крупа. Вот видишь, всегда есть кто-то, кого продолжают любить втайне, даже когда рядом есть новая, другая любовь; Изабель не смогла вытеснить из сердца матери этого младенчика…
“А теперь иди за ними!”
Когда она заговорила, я все еще раздумывала о том малыше и не сразу уразумела, что она требует к себе Эктора — Эктора и Шомона.
Ну и долго же мне пришлось уламывать стряпчего; сгоревший Вервиль отбил у него всю охоту к жизни. Эктор же был пьян, — непонятно, что с такого взять, но я уже смекнула, в чем тут дело: пришло время платить долги.
Шомон прятался в полутемной передней, я стояла за его спиной, а она — на верхней лестничной площадке. Уж эти Каппели! — нравится им заставлять людей подниматься к ним.
Эктор то багровел, то бледнел, и это его не красило, он был страшон, как черт.
А у меня прямо дух захватило: мне показалось, будто там, наверху, стоит Сам — в черном камзоле, с каменным выражением лица, что не покидало его с того самого злополучного дня, как он увидел свою дочь целующей затуманенное стекло; ах, боже мой, Джоу, до чего же все люди любят пытку воспоминаниями!
Стояла зловещая тишина, — знаешь, точно перед решающей битвой. И вдруг произошло… ну, чудо, что ли; да-да, я говорю, как думаю, я ведь не шибко ученая: Изабель встрепенулась и с улыбкой сказала: “Значит, ты сжег Вервиль… ну что ж, ты хорошо поступил, Эктор, ты оказал мне услугу”. Как повел себя Эктор? Да как кот на горячих угольях. Не часто, должно быть, она звала его на “ты”.
А Изабель уже чуть ли не смеялась: “Тебе все еще нужны бриллианты?” Бедняга не знал, что и думать; в пьяном угаре он разрывался между боязнью и желанием ответить “да” тому, на что она указывала левой рукой, что сверкало в открытом ларце.
Я чувствовала, как дрожит стоящий подле меня Шомон; на его лице ужас запечатлен от рождения, до чего же он ничтожен, этот человечишка! “Что она замышляет?” — проскрипел он.
«Отвечай же, Эктор, ты хочешь получить их?»
Он промычал наконец, что да, мол, он хочет, конечно, хочет!
«Ну что ж, иди, возьми их!»
И он пошел… как безумный, пошатываясь, он бросился вперед, его темно-багровые губы раскрылись, точно в любовном наслаждении — тьфу, от одного этого меня затошнило! — понимаешь, он решил, что наконец-то победил ее, одержал над нею верх; как подумаешь, с ума сойти можно! Ну почему такие мужчины, вроде него, вечно попадаются в ловушку к женщинам?! Это даже и не глупость; уж не знаю, что их побуждает ВЕРИТЬ чужим словам, если каждое их собственное слово — ложь.
И вдруг Эктор отшатнулся, вскинул руки к лицу, упал и с грохотом покатился вниз по ступеням. Шомон весь перекосился от ужаса, вот уж на кого смотреть противно, когда он пугается. Я взглянула на Изабель; она стояла совершенно спокойная, держа в руке кожаный хлыст отца, которым тот наказывал собак. А мне все еще виделось лицо Эктора, всем своим существом — а не только скрюченными от жадности руками — тянущегося к бриллиантам.
Изабель с равнодушным видом оправляла платье. “Мадам! — простонал нотариус, — вы же выбили ему глаз и рассекли губы!” Она только плечами пожала: “Ничего, привыкнет, вот увидите, к этому быстро привыкают”.
Шомон удалился, волоча за собою шатающегося маркиза; тот визжал и скулил, как побитый пес. Изабель бесстрастно заперла ларец и унесла его к себе в комнату. Она двигалась точно во сне. Хотя нет, не так — все ее осторожные движения напоминали повадки слепой.
Уж не знаю, чего мы еще ожидали, но что ожидали, это верно. И дождались. В дверь громко заколотили, и раздался испуганный голос Элизы, служанки молодой госпожи. Еще накануне вечером у Мадлен начались схватки, с тех пор истекли многие часы, а она все никак не могла разродиться».
* * *
Мадлен не суждено было умереть этой ночью. Но случилось то, чего Минна боялась с самого начала: ребенок оказался крупным, а узкобедрая Мадлен сильно растолстела. Прошло уже восемь часов конвульсий, схваток и потуг, и две повивальные бабки, вызванные еще на рассвете, испуганно переглядывались: приходилось накладывать щипцы, а ведь роженица была женою Арматора города… Спешно прибывшая Минна скрывала ужас под внешним спокойствием. Именно она погнала Элизу по темным улицам к низенькому домику с наказом привести Хендрикье. И Изабель — если та пожелает прийти.
И они обе поспешили на помощь.
Среди сбитых запачканных простынь, в облаках пара от ведер горячей воды, что служанки грели одно за другим — так, словно в доме была не одна, а двадцать рожениц, — Мадлен надрывно кричала, судорожно сдавливая живот и до крови кусая губы; голова ее, облепленная мокрыми от пота волосами, моталась по подушке. «Я умру… я умру… я не хочу!» — хрипела она.
Повитухи испуганным шепотом спрашивали, что делать. Хендрикье, засучив рукава, воскликнула: «Фу ты, сколько шума из-за пустяков! Лучшие в мире щипцы — вот они, дочка, перед тобой. Сейчас увидите, как ими орудуют, фру Мадлен!» Громко смеясь, она уже мылила руки, смывала пену под щедрой струей воды: «Ну-ну, успокойтесь, молодая госпожа, не вы первая, не вы последняя!» Мадлен с ужасом смотрела на нее: «Нет, ни за что, убери свои толстые лапы; Изабель, сделай это сама, умоляю, умоляю тебя!»
Женщины замерли. Минна своим тоненьким четким голоском уговаривала самолюбивую Хендрикье: у Изабель такие тонкие руки; вероятно, и в самом деле лучше…
«Ладно, ладно, все давно ясно, — пробурчала Хендрикье, — я тоже не дура, понимаю».
Изабель дрожала всем телом, как испуганная лошадь; то, о чем просили ее, разбередило столько больных воспоминаний, начиная с родов матери, с ее смерти. Саския тоже кричала всю ночь напролет перед тем, как разродиться мертвым младенцем и скончаться от неостановимого кровотечения.
Не зная, на что решиться, безжалостно кусая губы, Изабель невидяще смотрела перед собой, в пространство. Хендрикье положила конец ее колебаниям: «А ну-ка, давайте сюда ваш красивый воротник да и кольцо тоже; они вам еще пригодятся на крестинах. И поторапливайтесь!»
Обвязавшись чистым фартуком и оголив до плеч руки (она скинула свой бархатный казакин), Изабель подступила к кровати.
«Кричи, сколько хочешь, Мадлен, но вставай!»
«Как “вставай”?»
«Мадлен, делай, что я говорю!»
Хендрикье долго потом вспоминала, как орущий младенец шлепнулся на колени Изабель. Она-то сразу поняла необычный ее замысел. «Вот увидите, молодая госпожа, он такой тяжеленький, что сам собой выпадет из вас».
Служанки поддерживали Мадлен, которая в неистовой надежде на избавление нервно смеялась, перемежая смех стонами.
«Вдохни и тужься, — скомандовала Изабель, — слышишь меня? Тужься и опять вдыхай, не думай больше ни о чем».
