Ее тонкие пальцы осторожно скользнули внутрь, между трясущихся ног сестры. Они в замешательстве переглянулись; Мадлен, задыхаясь, но не отводя глаз от Изабель, отрывисто говорила: «Он должен родиться… обещай, Изабель!..»
«Молчи!»
«Послушай, Изабель, он должен… даже если разорвет меня…»
«Да помолчи же! Конечно, он родится, — надеюсь, ты не собираешься держать его в животе двадцать лет, этого малыша?»
«Ты же знаешь, что я хочу сказать: не заботься обо мне…»
«Да заткнись ты, Христа ради, и делай, что тебе велят! — завопила Изабель. И она оглянулась на женщин: — А ну-ка, вы, держите ее покрепче, хватит глазеть на меня».
Беззвучно молившейся Хендрикье тоже досталось: «Эй ты, прекрати молиться, как дура, лучше помоги мне. Кому сейчас нужны твои «pater noster»?!
[84]
Нужно было давить на верх живота Мадлен.
«Только поосторожней, она все-таки не кобыла! И не жеребенка рожает… а ну-ка, выходи на свет божий, птичка моя ненаглядная, Коллен, сыночек!»
Что-то вроде транса охватило Изабель, вызывавшую ребенка из чрева сестры; одна ножка уже показалась наружу. Глаза Изабель расширились: ребенок шел неудачно. Она ощупью нашла вторую ножку. Крошечные пальчики поджались от прикосновения, и Хендрикье расхохоталась: «Глядите-ка, фру Мадлен, младенец уже на подходе, да стоя, прямо как вы сами». Изабель потребовала, чтобы ее слушали внимательно. «Да-да, я тебя слушаю, говори». Нужно было спешить; голос ее стал сухим, отчетливым: «Вдохни, как можно глубже и тужься, пока я считаю. На счет «три» ты сильно выдохнешь. Поняла?»
Мадлен кивнула, сосредоточилась. Ребенок продвигался вперед медленными, почти грациозными движениями, судорожно сжимая при каждом толчке пальчики на ногах. «Он меня кусает!» — проговорила Мадлен и рассмеялась. Громко, по-мужски выдохнув, она поднатужилась из последних сил, и ребенок упал на руки Изабель под громкие стоны его матери: она родила своего малыша, она все-таки родила его! Женщины и смеялись и плакали. Изабель завязывала пуповину, шлепала младенца по розовому задику: мальчик! Младенец орал вполне здоровым громким голосом, и Хендрикье, растроганно гулькая, унесла его пеленать.
Минна, белая, как ее манишка, стояла в ногах кровати, куда вновь уложили ее невестку, и боязливо спрашивала: «Как ты себя чувствуешь, дочь моя?» Ну, конечно, Мадлен чувствовала себя превосходно: Господи, ведь он родился, такой хорошенький, руки-ноги на месте, чего еще надо?!
Да, ребенок был великолепен. Никто из женщин еще не видал такого крупного новорожденного!
Изабель, в изнеможении уронив руки на юбку, притулилась в уголке, с пустой головой и ноющим животом, словно это она сама рожала. Страшная усталость накатывала волнами, и она беспомощно отдавалась ей, прикрыв глаза, прислонясь затылком к стене. Откуда-то издалека до нее доносился мышиный писк младенца, которого, наверное, пеленали служанки. И голос Минны: «Вы только поглядите на эти ноготочки; у Армана-Мари были точь-в-точь такие же, когда он родился». Хендрикье грубовато пеняла ей: «А ну-ка, руки прочь, фру Минна, вы его совсем заморозили, нашего мальчика, хватит вам держать его голеньким. Говорю вам, все у него на месте, все целехонько, настоящий маленький мужичок. Эй, а вы чего пялитесь, живо, займитесь-ка молодой госпожой!»
Вокруг большой кровати поднялась суета, замелькали в воздухе простыни. Минна что-то шепнула на ухо Элизе, и та кинулась к двери, крича на ходу: «Погодите, не перестилайте постель, пока я не вернусь, фру Минна дает парадные простыни!»
Хендрикье приводила в порядок обессиленную Мадлен; обтирая ей живот губкой, кладя компрессы и мази, она приговаривала: «А ну-ка давайте затянем потуже весь этот жир, теперь даже и не думайте переедать, а то он вернется и застанет вас толстую, как бочка, — сами скажите, будет ли он доволен?»
Служанки согласно кивали и вдруг спохватились: а ТА-то куда подевалась?
А ТА уже спала глубоким сном, припав щекой к бархатным занавесям, безвольно свесив руки.
Женщины растерянно замерли: что же делать? «Положите ее рядом со мной!» — шепнула Мадлен, приподнявшись на локтях. Служанки дотащили Изабель до разоренной постели.
«Э-э, нет, погодите, тут же все мокрое!» — закричала Хендрикье, всплеснув руками.
Откинувшись на подушки, Мадлен следила за женщинами, суетящимися вокруг нее. Их ловкие руки щупали ткань: «Глянь, какие кружева, Хендрикье, вот так красота! Никак это ваши свадебные простыни, фру Минна?»
От белья шел слабый, долго укрывавшийся в складках аромат флердоранжа и сытный запах горячего утюга, когда им гладят после стирки влажное полотно.
Изабель бурно ворочалась во сне, и теперь ее голова приникла к бедру Мадлен; та разглядывала лицо сестры с умиленным вниманием: некогда, в их детской спальне, Изабель лежала точно так же, свернувшись калачиком; знакомые сонные позы согревают сами по себе — что сердце, что тело. В конечном счете мы никогда не бываем вполне счастливы.
Сестер уложили рядышком; Изабель тотчас привалилась к сестре, нетерпеливо поморщившись во сне. «Холодно», — пробормотала она. Женщины закатились смехом, держась за бока. Мадлен вспоминала их охи и ахи, когда они впервые увидели это обезображенное лицо. Уже год прошел с той поры… нет, больше года. Да, верно, ко всему привыкаешь. Несмотря на пустую глазницу, Изабель никого больше не пугала. Занимался новый день, а сон все не шел к Мадлен. Ей уже показали сына, приложили к груди, но крошечный ротик сосал недолго; ребенок тут же уснул, под его прозрачными веками подрагивали глазки, которые он покуда прятал ото всех. Мадлен грезила, Изабель рядом спала непробудным сном. Теперь она лежала на спине, и Мадлен, приподнявшись на локте и разглядывая в полутьме сестру, ощутила, как больно сжалось у нее сердце: ее мирно спящая сестра, чей мертвый глаз был сейчас едва заметен, казалась почти красивою. И когда ОН — и он тоже! — привыкнет к этому, что будет с нами?
Наконец она впала в легкую, почти незаметную дремоту, но даже и в забытьи все ощущала странную пустоту в теле, наводившую на нее сладкую грусть: никогда больше Коллен не будет принадлежать ей так безраздельно, как в прошедшие недели…
Несколько часов спустя она проснулась в каком-то влажном тумане; тошнота и головокружение подступали к ней, кровь яростно билась в висках. «Мне дурно, дурно!» — простонала она. Изабель склонилась над сестрой и в ужасе отпрянула: «Боже, что с тобой?»
Блестящее от пота, багровое лицо Мадлен вздулось, глаза дико вращались в орбитах. Внезапно ее начало корчить, жестокая судорога выгибала ноги во все стороны. Прибежавшая на шум Хендрикье сжимала пылающие плечи Мадлен. Элиза, посланная за Минной и врачом, уже мчалась по коридору так, словно за нею гнались.
Два дня подряд, упорно отказываясь смириться с очевидным, все боролись с эклампсией
[85]
. Мадлен чувствовала, как тело отказывается подчиняться ей, как путаются мысли, уходит сознание, но и в полубреду упрямо твердила: «Не хочу, не хочу умирать!» Уже заплетался язык, закатывались глаза, а она все сопротивлялась: «Не хочу умирать… не сейчас…»
