«Да полно тебе, дочка! С какой стати ему врать? Чтобы вас уесть? Ну да не больно-то он хитер, чтобы эдак в душу вам наплевать; он ведь дурак-дураком, этот самый Эктор; сразу видно, что на выдумки не горазд. Нет, он правду сказал, а вы наткнетесь на развалины и ненависть, потому как вас, уж будьте уверены, мигом признают, и не надейтесь проскочить незамеченной. Они ведь зорко глядели, как вы там расхаживали, как вы жили-поживали, неужто ж теперь не признают? Да Господь с вами!»
И Хендрикье села, подбоченясь: а про Коллена вы подумали? Что, если Арман-Мари вернется в ваше отсутствие и захочет увезти сына с собой? Вам ли не знать, что он наверняка так и поступит, и Аннеке отправится за ним, коли ее муженек позовет, да и я тоже к своему подадусь. А как же иначе! Минна, конечно, не забудет про вас, но что коли вы там замешкаетесь? Арман-Мари здорово изменился и он не…
«Молчи!»
«Вы же сами говорили: время проходит, оно только и делает, что проходит».
«Молчи!»
Хендрикье удаляется, насмешливо бормоча: «Вы-то его не позабыли, а он… как знать! У мужчин много всякого бывает в жизни, кроме нас и получше нас».
Оставшись одна, Изабель записывает: «Я знаю, что она сыпет мне соль на раны; я знаю, что она права. Иногда мне кажется, что не судьба, а мы сами во всем виноваты, ибо не умеем вовремя сказать “нет”. “Нет” — браку, что устраивается семьей, которую он устраивает. “Нет” — разорительным тратам, съедающим наше приданое и лишающим нас тех малых, но притягательных достоинств, коими мы можем похвастаться. И к чему тогда старость, если мы вступаем в нее безоружными перед всем, что нас убивает? Что нам остается — глядеть, как мужчины, в ничтожестве своем, суетятся, оспаривая друг у друга видимость власти, пышные перья и блестящие безделушки? Что остается женщинам, если их миновала смерть от родов, от голода, от побоев, на которые так щедры мужчины, когда ничего другого дать не могут? Вот я — как я помешаю Арману-Мари забрать своего сына?»
Изабель размышляет над этим всю ночь; всю ночь до самой зари мечется она по комнате, и назавтра Хендрикье предупреждает Минну, просит старую даму быть начеку: опасайтесь ее, когда она впадает в меланхолию, она прямо звереет; она не плачет, она действует.
И Минна отправляет записку, нацарапанную дрожащим, брызгающим пером; возраст — или страх? — едва не парализуют ее.
«Изабель, не совершайте того, о чем позже пожалеете. Я никогда не рассказала бы вам того, что вы сейчас прочтете, если бы не чувствовала, что вы намерены сбежать от нас, увезя с собою Коллена, а этого Арман-Мари вовек не простит вам.
Мой сын любил вас безумно; он крался за вами по улицам и набережным, подслушивал ваше пение, затаившись в строительной люльке, свисавшей с борта шхуны в доке. Я видела, каким он возвращался потом домой: лицо его каменело. Тщетно Мадлен докучала ему упреками: что ты в ней нашел, ну что, ты погляди только на эту рябую маску, на эту изъеденную кожу, и она же ненавидит тебя! Но у Армана-Мари на все был один ответ: он ничего не в силах изменить, и никто здесь не виноват, — что поделаешь, если мечта не желает умирать! Из-за этого он и ушел в море.
Мне же он признался: Изабель такая же, как другие женщины, но ее голос зовет в неведомый путь, — таких не сулит даже море. Этот голос обещает целый мир, а какой глупец откажется от мира?! О матушка, ее пустой глаз… какой ад открылся ему? Если бы вы видели Изабель в тот вечер, когда ее длинные руки откинули капюшон плаща! В скудном свете сальных свечей она запрокинула голову, ее короткие детские кудряшки вились совсем, как прежде, и я тотчас подумал: кожа здесь ни при чем, и плоть под нею ни при чем, оба мы — блуждающие души, разлученные ветром жизни. Знаете, как они зовут ее? КРИВАЯ СИРЕНА. О матушка, эта сирена погубит нас, завлечет в морскую бездну!
Вот что он говорил мне перед отплытием, перед тем, как набрать в экипаж всех этих полупьяных парней, которых вы, Изабель, выманили на морские просторы с неведомыми мелями и рифами. Когда мужчина говорит так, как мой сын, значит, он одурманен. Это не любовь, но разве вы ищете любви? Для нее сгодится первый встречный. Арман-Мари — не первый встречный».
Стоя на лестничной площадке, Изабель читает письмо и, зло сощурившись, смотрит на Хендрикье сверху вниз: «Ты зачем суешься, куда тебя не просят? Не боишься, что я тебя выгоню?»
«Да выгоняйте на здоровье! — парирует Хендрикье. — А вы не боитесь, что я уйду и Аннеке с собой прихвачу?»
И Хендрикье смеется, не отводя глаз от Изабель; эта схватка взглядов забавляет ее: да ладно вам, лучше занялись бы свежими слухами. Шомон опять вернулся из Франции; он аж пожелтел от страха, но зато на всех углах кричит о том, как гордится тамошним простонародьем, — видать, готовит себе запасной выход на будущее. Теперь, думается мне, он не станет цацкаться со здешним муниципалитетом — осторожность не позволит. Судя по всему, у нас тоже нынче началось брожение умов; вот помяните мое слово, Шомон наверняка будет вам нашептывать так: «Всюду неспокойно, страсти слишком накалены, чтобы остыть, не пройдя через кровь, ярость, всеобщее насилие, коего размах, мадам, вы даже не можете себе вообразить; увы, оно чаще всего направлено против вам подобных».
Они обе смеются, вслед за чем Изабель награждает Хендрикье сухой пощечиной: это научит тебя знать свое место. Ну а теперь, может, и ты меня ударишь, — времена-то изменились, не так ли?
Хендрикье пожимает плечами: «Ваша правда, времена изменились. Только вот отвечать вам тем же — значит изменять их в дурную сторону; вам должно быть стыдно. А место у меня, мадам Изабель, там, где верное сердце; решайте сами, на каком лучше — на вашем или на моем».
Но тут появляется Аннеке: «Послушайте, вы обе, я их еле-еле укачала, да и то Виллем орал меньше, чем другой. Прошу вас, нельзя ли потише, мадам Изабель!» Женщины переглядываются. Я не уверена, что Изабель способна полностью одобрить эту крестьянскую фамильярность. Однако цель достигнута: она отказывается от намерения ехать тотчас же; подобное путешествие, по нынешним временам, чистейшее безумие; она знала это и раньше, — правда, тот факт, что она знала, ровно ничему не препятствовал. Позже она скажет в письме к Минне: «…вы как будто не понимали, что я рождена и живу для бурь. Я, с моим пылким, властным, полностью отдающимся радости характером, становлюсь самою собой лишь в схватках, сердечных или плотских наслаждениях. Мне понадобилось время, чтобы постичь одну простую истину: людей соблазняет не красота, Минна, их соблазняет жизнь, а я — живая. И не упрекайте в этом меня: я унаследовала жизненную силу прямо от отца, от его страстного желания иметь сына. Оно терзало его сильнее, чем мою мать, бедняжку. Говорят, у него была холодная, невозмутимая кровь, как потом у Мадлен; никогда я не поверю в это. Он никак не мог смириться со своим положением простого суконщика, с тем, что окружающие мерили его значимость локтями проданного сукна. Но тот, кто торгует с моряками, не может не опьяняться заморскими ароматами. Разве вам не приходилось вдыхать запахи чужого, дикого мира, пропитавшие одежду вашего мужа, вернувшегося из дальнего плаванья? Моему же отцу осталась одна власть — сделать нас несчастными; уж не знаю, отчего плоды его супружеского союза с Саскией гибли один за другим, но он упорно брюхатил ее еще и еще, до тех пор, пока она не умерла. А сына он так и не получил, и в этом была его трагедия. И моя. Вот почему мои мечты — это мечты мужчины».
