Она упорно отказывается замечать, что Арман-Мари точно так же поступал с Мадлен; впрочем, трудно сказать, о чем думала, чего хотела эта последняя, — от Мадлен осталось так мало писем!
Как бы то ни было, Изабель не сдается полностью: после мелких стычек, в которых окружающие пытались приструнить ее, принудить к общепринятой женской покорности, она берет ключи от Верхнего дома и просиживает там долгими предвечерними часами.
Она бывает там одна; чужое присутствие раздражает ее. По возвращении не старается избежать удивленных взглядов Минны, но упорно молчит. Ей приходится задавать себе самой слишком много вопросов, и она понимает, что ее поведение возбуждает их у других, но отвечать — это уж извините!
* * *
21 сентября 1789.
Нижние большие залы мертвы. Пустые зеркала, давно остывшие камины, подсвечники без свеч, скатанные ковры, сиротливо стоящие по углам. Портрет супруга Минны в простенке между окнами. На его лице печать преждевременной смерти, жизненной усталости, задумчивого ожидания. Это взгляд того, кто мечтает умереть молодым, поскорее сбросить с себя жизненные оковы. В моей памяти он остался серым — серые губы, лицо, волосы — человеком, проводящим дни в ожидании своих кораблей. Год его смерти, кажется, совпал с годом «моей».
О Боже, неужели тому скоро уже десять лет?! Я вспоминаю, как он, понурив голову, выходил из «Конторы», а папаша Каппель с торжествующей ухмылкой глядел с порога ему вслед. Я всматривалась в море так же неистово, как и он, только другие мысли владели мною. И каждый лишний час ожидания откладывался в моем сердце отчаянием и надеждой. Я слишком хорошо знала (думала, что знаю!): одно лишь его разорение позволило бы мне войти в эту семью. Бедный Ван Хааген! Он так и не осмелился сказать — сказать МНЕ, — но я тотчас поняла все сама, ведь мой-то отец посмотрел на меня. Ох, как же я ненавидела их обоих, как проклинала бесстыдство денег, годных лишь на то, чтобы купить себе иллюзию власти! Маркиз, маркиз, хорошо ли вы знали то, что предложили моему отцу — а ведь вы были одних лет с ним! — в обмен на меня?
Временами я раздумываю о вдовстве Минны Ван Хааген. Когда она говорит о своем тридцатилетнем одиночестве после смерти мужа, то имеет в виду первого своего супруга — Ван Хаагена по прозвищу Арматор. Его сводный брат свершил, как полагают, богоугодное дело, женившись на ней и очень быстро сделав ей ребенка. Доброе дело… как бы не так! Он просто-напросто обеспечил себе правонаследие младшего бедного брата за богатым старшим, минуя жену!
Покинув дом в Верхнем городе, чтобы отдать его сыну и Мадлен, Минна оставила там этот портрет. Зато мне часто случалось видеть, как она извлекает из медальона в ямку ладони бледную миниатюру — единственную память о «брате» — и любовно разглядывает ее. Мне жаль вас, господин Арматор, ибо у вас не было супруги. Я же не получила мужа, которого хотела, — вот мы и квиты.
25 сентября
Если не считать того дня, когда Мадлен — стоя в своей раззолоченной гостиной, под защитой зеркал, кружев и всего, что она, сама того не ведая, отняла у меня, — приняла потерпевшую жизненный крах беглянку, я ни разу не видела свою сестру нигде, кроме как в двух комнатках окнами на Арсенал.
Продолжали ли они задавать празднества и балы в огромных парадных залах? У нас, Каппелей, в доме не было никаких особых покоев, одни лишь просторные комнаты с плиточными полами, где жили у камина, пока в нем горел огонь, где ели и проводили вечера вместе со служанками. С наступлением темноты все отправлялись спать: свечи стоят дорого. В те времена мы были люди простые, и не нашему, с трудом нажитому на сукне богатству назначалось быть пущенным враспыл на шелковых путях. Мещане экономны. Нет, более того: «расходовать деньги» звучало так же ужасно, как «пуститься в разбой»; наши праздники проходили в кругу семьи и отмечались крайне редко: замуж ведь выходят не каждый день…
Пока был жив старший Ван Хааген, праздничный переполох Верхнего города, случалось, захватывал краешком и Нижний, где жили мы; ночами мимо дома то и дело сновали одна за другой кареты, и стук колес не мог не будить нас, несмотря на застеленную соломой мостовую. Мы с Мадлен соскакивали с постелей: кто это там разъезжает с таким форсом? За дверцами карет смутно угадывались тени в блестках золота и драгоценностей, слышались смешки, и смешки эти звучали не всегда естественно. Назавтра служанки не лишали себя удовольствия вполголоса посудачить: нет, ты слыхала, каковы негодяйки! Щекотаться до самого утра, вот развратницы-то! Мадлен и я с тревожным любопытством выспрашивали у них, почему щекотаться ночью — это… Толстые краснорожие девахи прыскали в кулак: эх вы, простушки, вот погодите, скоро сами все поймете!
Мадлен, коли ей велено было не думать о таких вещах, ни о чем и не думала. А я… о, я грезила. И в первую очередь об огнях. Что-то чарующее крылось для меня в этих вечерних огнях, так резко проводящих границу между нашими семьями. Я видела, как моя мать читает Библию при свете камина, — отец экономил буквально на всем. В его «Конторе» горела одна-единственная свеча, при свете которой он составлял счета. Ежедневно. Подолгу. Я думаю, он засиживался в «Конторе», спасаясь от женского засилья в доме и мечтая о сыне, которого сделает большим человеком. Все нажитое и строго охраняемое богатство имело одно только это назначение. Я-то знаю, уверена в том, что была для него лишь игрушкой, любимой игрушкой, какую держат при себе в ожидании настоящих, серьезных дел. Родись у него сын — и я тотчас превратилась бы во что-нибудь вроде нарядной завитой болонки, нисколько не нужной человеку, имеющему наследника по мужской линии.
Да, огни в доме Арматора неодолимо притягивали меня. Именно они заставили меня УВИДЕТЬ Армана-Мари, которого я до того встречала сотни раз.
Мне только что исполнилось двенадцать лет; я была маленькой, худенькой, и платья, достававшиеся мне после Мадлен, всегда приходилось укорачивать и ушивать в талии. Вырез лифа тоже оказывался слишком широк и его обшивали клочками кружев, чтобы прикрыть мои нарождавшиеся грудки. У Мадлен волосы были тонкие, прямые и почти белые. Мои же круто вились, распирая чепчик; кудряшки торчали из-под него во все стороны; говорили, что я похожа на маминого брата, дядю Оскара, который унаследовал от своего отца корабли и заправлял делами с грубоватым, наигранным весельем. В глубине же души Оскар прятал грусть и чуть меланхоличное лукавство.
Уж не помню, по какой причине о том бале сплетничали больше, чем о предыдущих. Служанки бегали из дома в дом, пересказывая подробности, сообщавшие этому празднеству особую значимость. У Хаагенов выставлялись ВСЕ факелы, начищалась ВСЯ посуда, отмывался сверху донизу ВЕСЬ дом; предстоящее торжество касалось ВСЕГО города, члены муниципалитета собирались почтить его своим присутствием, — иначе и быть не могло, в противном случае глава Лиги да и вся Компания тут же утратили бы авторитет: торговля с Восточной Индией шла все туже…за неимением того, что я тогда считала таким незначительным.
А кареты все ехали и ехали мимо нашего дома. И служанки с удовольствием перемывали косточки тем, кто сидел в них. Все было внове для меня, для них же — так старо и привычно. «Видала Капитаншу? — двадцать лет как она таскает это платьишко, оно уже по швам лопается; кабы Капитан пил поменьше шнапса в кабаках, ей не приходилось бы ставить заплатку на заплатку. А вон дочка старого графа, ну и страхолюдина! И брильянты ей не в прок, глянь-ка, малышка, — ни один жених не клюнет на такую приманку, хоть ты ее раззолоти всю!
