Рашель улыбнулась:
— Ну как, хорош?
— Куда он падает?
— Понятия не имею. Мне хотелось бы, чтобы это полотно вешали то так, то эдак. Переверни его, — теперь понимаешь, что я хотела сказать? Он падал, сейчас он воспаряет.
Рашель маленькими глотками отпивала сок. Пальцы ее ощутимо дрожали. Но она смотрела, как я смотрю на них, с полнейшим безразличием.
— Итак, юная «персона», что вам угодно от меня?
— Я не знаю, что мне делать.
— Чего вы боитесь?
Трудновато было объяснить ей: моя боязнь красоты кого хочешь удивила бы!
— Поймите, Рашель, у меня свое, единственное в мире лицо, пусть даже оно отвратительно. И я вовсе не уверена, что смогу сохранить свою, единственную в мире душу, приобретя внешность «женщины-как-все».
Она жестом прервала меня:
— Это не так. У вас не будет лица «женщины-как-все», не пытайтесь меня одурачить. Вы прекрасно поняли, что будете красивы, почти наверняка красивы и уж во всяком случае станете жестокой или, по крайней мере, злой, это-то очевидно, просто бросается в глаза.
— Но я вовсе не злая!
— Потому что сейчас у вас нет для этого «ресурса». Вспомните, — вы ведь сами приписали эти слова вашей Изабель. На самом деле вы почти ничего не знаете о себе, да и знать не можете, и теперь, в двадцать пять лет, наконец вам предстоит познакомиться с собою, а это нелегко. Вы невольно, инстинктивно станете сопротивляться власти собственного лица. Вот это-то, мне кажется, и пугает вас. Примерно так же я боялась бы вдруг оказаться здоровой после пятидесяти лет жизни с пороком сердца. Вы ведь именно об этом думаете, верно? И вы сказали себе: она-то поймет.
Я покраснела.
Рашель похлопала меня по плечу, успокаивающе почмокав губами. Она не спросила, почему я ничего не предпринимала до встречи с Элен, — а ведь я сама зарабатывала себе на жизнь, и моей матери не за что было зацепиться, — я не нуждалась в ее деньгах; тем не менее я все откладывала и откладывала решение… Рашель явно интересовалась причиной подобной инертности, и я поторопилась перейти к другим картинам, боясь, что она заговорит. Рассматривая их, я чувствовала на себе ее взгляд. Рашель спокойно усмехнулась:
— По-моему, вы еще не созрели окончательно. Но не торопитесь, не делайте ничего такого, о чем после пожалеете; вы ведь из числа тех, кто обожает мучиться угрызениями совести на пустом месте.
— Ну а вы, — что вы делаете, чтобы вылечиться?
Она опять усмехнулась:
— А кто это здесь только что говорил «я вовсе не злая!»? Знайте, юная моя «персона»: я нахожу отвратительным ждать чьей-либо смерти, чтобы затем воспользоваться его сердцем. А я не желаю давать повод к отвращению, такое желание — почти порок.
— Но существуют ведь и другие средства.
— Мне они не годятся, и потом, я всегда очень боюсь заканчивать начатые картины, — для чего тогда жить, чем заниматься? Пожинать плоды трудов своих, наслаждаться славой? Нет уж, увольте!
Да, я понимала, что она не бережет себя, но к чему, например, страдать понапрасну, отказываясь перебраться на первый этаж, как уговаривают ее подруги?
Она пристально взглянула на меня своими желтыми, как топаз, глазами:
— А ну-ка, выгляньте в южное окно, малышка!
Из окна открывался вид на соседний сад за высокой стеной. Белая камелия и еще два рослых темноствольных дерева.
— Это магнолии. Они потрясающе красивы при хорошем освешении. Я провела чуть ли не полжизни, любуясь их расцветом и розовым отливом лепестков в таком вот, как сейчас, вечернем свете. А вы хотите, чтобы я спустилась вниз, где и порадоваться-то не на что, кроме лужайки, которую Полина выкашивает догола, да двух облезлых яблонь; нет, моя милая, и не надейтесь! Если вы этого не поймете, значит, никогда не поймете, сколько радости ваша «физиомордия» способна доставить такому закоренелому прагматику, как наша Полина. И как я. Хотелось бы мне дожить до того дня, когда я смогу нарисовать вас с новым лицом, которое она вам подарит и которое вы выставите на суд окружающих.
Было очень тепло. Сквозь открытое окно лилось расплавленное золото заката; этот сумеречный свет смягчал тяжелые линии ее подбородка, накладывал тени вокруг узких лисьих глаз.
— Как вы красивы, Рашель!
Она вздохнула.
— Мне нравится стареть, — правда, глупо? Я словно только теперь оценила всю сладость жизни. Но ничего: скоро окочурюсь и не успею ею попользоваться. Оно и к лучшему.
Я спросила у Рашель, как образовалась их маленькая коммуна, она пожала плечами:
— Господи, да мы знакомы всю жизнь, еще со школы. Полина всегда была упряма, как мул, Элен — проницательна, как дьявол, ну а я — я витаю в облаках, подобно вам; живу в параллельном мире — мире болезни. Они обе трясутся надо мной, Полина все еще надеется меня вылечить, Элен упорно пытается облегчить мне существование, а я как сумасшедшая цепляюсь за живопись, лишь бы избавиться от них обеих. Только не подумайте, что я не люблю их, нет, — просто они хотят держать меня в вате, а я сопротивляюсь, вот так и создается равновесие. Если бы они меня так не обхаживали, я, может, и не занялась бы живописью — это мой способ бегства. Они играют в «дочки-матери», мои подружки. Иногда это приятно, но большей частью…
— Они вас любят.
— И еще как! Свирепой, требовательной любовью, несовместимой с моим идиотским инфантилизмом, — ничего себе характеристика, верно? Но этой любви не хватает на мои картины.
Она подалась вперед:
— А ну, выгляньте в окно!
Солнце уже касалось горизонта, и магнолии за высокой стеной погружались в тень. Ароматы цветов и трав вступили в противоборство с вечерней сыростью, занимавшей свои ночные квартиры. Рашель частыми вдохами пила воздух, смаковала, глотала его, блаженно прикрыв глаза:
— Я люблю жизнь, всю, до последних мелочей! А будь я в добром здравии, я бы и внимания на них не обращала. Полине, к примеру, наплевать на магнолии, она наслаждается по-иному, — ну что ж, это ее дело. А Элен…
И Рашель улыбалась, сидя в своем углу, где уже погасло солнце и расплылись контуры предметов, — недвижная, застывшая, словно деревянная фигура на носу корабля.
— Элен… она переделывает мир. Рассудочная натура, и честолюбивая вдобавок. Смотрите не заговаривайте с ней о политике, — она вам распишет во всех подробностях утопию нашего века, построенную по принципу «каждая вещь на своем месте и место для каждой вещи», — этот принцип вполне соотносится с ее профессией. Она командует всем и всеми. Она заведует нашим хозяйством; когда я поднимаюсь к себе в мастерскую после нее, то нахожу все тюбики с краской разложенными по гнездам в коробке, кисти — вымытыми, холсты — расставленными в строгом порядке, по росту. Это просто сильнее ее…
— Значит, она и меня решила «привести в порядок»?
