А в это время Изабель сидит в легкой двухвесельной шлюпке под маленьким парусом; суденышко крадучись пробирается к скрытой в утесах бухточке, под самым носом у английских кораблей на рейде, у таможенной братии, стерегущей контрабандистов с их солью, и редких солдат еще молодой Республики, следящих за передвижениями на побережье. Изабель, Пепе и его племянник Антон отыскивают взглядом берег в промозглом тумане; невозможно распознать, далеко или близко земля, ползет ли марево с берега или с моря. Три ночи, проведенные на песчаных отмелях, около скудного, дымного, не согревающего костерка, сравняли всех троих в безобразии. Изабель способствует своему усерднее других; ее ладони покрыты кровавыми мозолями от весел, волосы засалились и свалялись, тяжелые от налипшей глины юбки цепляются и рвутся об острые камни. И все же Пепе покачивает головой: спрячь свой глаз!
— Который?
— Здоровый. Пока он виден, никого ты своими лохмотьями не проведешь.
Изабель внутренне ликует. При дворе злословили: красотка Дюбарри так и не смогла избавиться от запаха сельдяных бочек;
[97]
ей же, напротив, никак не удается впасть в ничтожество.
После двух дней борьбы с яростным восточным ветром шлюпку выбрасывает на каменистую отмель, и старик, осмотрев суденышко, бормочет, что вряд ли оно продержится на обратном пути. Изабель, истрепанная морским ветром, не слушает его; она всматривается в лесистые берега, такие спокойные и зеленые в мелкой утренней мороси, покрывшей блестящим бисером изгороди и ветви ольхи.
Мужчины вытаскивают лодку на сушу и прячут ее в расщелине скалы. Изабель делит на троих привезенные ей Шомоном монеты — нового образца, с республиканским гербом. Плотно закутавшись в плащ, она неслышным шагом крадется по тропинке через пастбище. В корзине, под припасами и тряпьем, спрятана пара маленьких пистолетов, заряженных порохом. Скорее всего, порох отсырел в плаванье и пистолеты дадут осечку, но все же с ними спокойнее.
Она обходит стороною два хутора. С виду они заброшены, но мало ли что… она не стремится быть узнанной, по крайней мере так скоро. И она собирается проскользнуть мимо третьего. Корова в хлеву, недоенная и обезумевшая от жажды, громко мычит и рвется с привязи.
В три быстрых, почти машинальных движения — как часто она видела это в детстве! — Изабель швыряет охапку сена в кормушку, наполняет ведро водой из корыта, подхватывает скамеечку. Животное пьет не отрываясь и позволяет доить себя неумелым пальцам Изабель. Напившись парного молока и прихватив с собою сыр, забытый под полотняной тряпкой, она уходит; в доме по-прежнему царит мертвая тишина.
Изабель приближается к Вервилю короткими переходами, временами мимолетно думая о том, как перебиваются Пепе с Антоном. Условились, что они будут ждать ее ровно две недели, потом — каждый за себя. Изабель зашила в подол юбки несколько золотых монет старого образца, — это всегда пригодится. Золото, пусть даже с выбитой на нем головой обезглавленного короля, — все-таки золото.
Она ночует в стогах или в заброшенных амбарах. Селения, городки тоже почти обезлюдели. Дважды она едва не столкнулась с солдатами. На ее счастье, они горланили песни на ходу, и она успела шмыгнуть в проулок, где и переждала. Теперь ей стала понятна заброшенность деревень: как видно, крестьяне укрылись в лесах, а может, наоборот, подались в города — «делать революцию». Всегда ведь найдутся такие охотники «по-волчьи выть».
На старом верстовом столбе, вывернутом из земли, она с трудом разобрала надпись «Вервиль в двух лье».
Сердце ее взволнованно заколотилось. Чуть дальше она признала овчарню, перед которой некогда водружали майское дерево
[98]
. Сюда приходили плясать фарандолу девушки на выданье и парни, задумавшие жениться; здесь она встретила Викторию — черноволосую, румяную Викторию в дерзком расцвете пятнадцатилетней красоты. Виктория приглянулась ей. Но шесть лет спустя, когда оспа наложила на ее хозяйку свою страшную руку, девчонка сбежала из дому вместе с остальными служанками…
Изабель закрывает глаза; ей тогда было всего двадцать лет — двадцать сияющих лет! — а маркизу пятьдесят пять. Виктория приходила гасить свечи в ее спальне. Когда Мертей задирал служанке юбку или гладил пухленькие ее грудки, темные девичьи глаза впивались в светлые — Изабель; в этом взгляде читалось торжество: чьему-то владычеству приходит конец!.. Позже Изабель посылала ее с записками к Вальмону, и тот, конечно, не преминул тоже позабавиться с нею. Со временем Виктория обучилась многим хитростям и уловкам; она вполне уверилась в том, что получать от жизни возможно только золото — золото и ничего более, — ублажая мужчин высшего общества. Интересно, что сталось нынче с Викторией — податливой, свеженькой, аппетитной Викторией с ее развращенной душонкой?
Теперь Изабель замедляет шаг. В теплом утреннем мареве еще не проснувшейся деревни царит тишь, даже птицы — и те безмолвствуют.
А вот и Вервиль. Изабель огибает деревушку и сворачивает на дорогу с распятием на обочине; она бредет с опущенной головой, словно боясь споткнуться о камень, но нет, — просто ей страшно. Только что увиденная овчарня с майским деревом была сплошь черной от жирной вонючей копоти; обгорелая крыша провалилась внутрь. Страх пробирает Изабель до костей: вот уже почти восемь лет, как она не бывала здесь, и два года, как Вервиль, по словам Шомона, погиб в огне, запаленном рукою Эктора.
Тропинка сворачивает, бежит вверх, переходит в аллею. Усыпанные гравием дорожки густо поросли травой; пахнет шиповником… странно, ведь раньше здесь благоухали розы. Изабель чувствует дурноту: ее розы сгорели, сгорели дотла!
К чему долее отрицать очевидное?! Но Изабель не щадит себя, она храбро смотрит.
Гранитный фундамент не уступил пожару, разве что кое-где дал трещины, но черные оконные проемы без стекол и криво висящая на вывернутых петлях дверь кажут взгляду дотла разоренные залы. Расплавленная черепица крыши устилает разбитые плиты и обугленный паркет; деревянные шкафы библиотеки намертво слиплись с остатками золоченых книжных переплетов и медными прутьями дверец. Здесь к запаху гари примешиваются запахи оплавленного пергамента и паленой кожи — словно от костра еретика.
Искусственная речка сплошь заросла кувшинками; они выбрались даже на берег, обвили каменный парапет, и их свежие мясистые цветы выглядят почти непристойно среди этого страшного пепелища.
Большие юкки перед домом пострадали на свой лад: в их треснувших стволах что-то поблескивает, и внезапно Изабель с почти бесчувственным интересом отмечает: ага, понятно, — оконные стекла полопались от жара и разлетелись вдребезги, а осколки впились в черную древесину, которая потом зарубцевалась вокруг них. Но острые кончики все еще выступают наружу и блестят на солнце.
