Он слегка посерьезнел: наконец-то мы добрались до самой сути. Моя ирония нравилась ему лишь наполовину, но можно ли сколотить себе состояние на отходах металла, если бояться едких растворителей?! С этой минуты и до самого его ухода мы уже не сводили друг с друга глаз. Я была слишком заинтригована и задета, чтобы забыть о том, где находится самое уязвимое место. Ощущение оказалось и приятным, и острым, и жестоким; мне стало понятно, что нас обоих забавляет эта игра. Так чего же я страшилась?
— Вы любите риск?
— Да, вот уже целую неделю.
Барни покачал головой; он быстро схватывал чужую мысль.
— Я не оставлю вас в покое до тех пор, пока не завершится история Изабель. Вот он где — мой кусок сахара, моя награда, и я ее получу.
— Ну, это-то пара пустяков.
— А вы не хвалитесь заранее. Может, вам расхочется ею заниматься.
— Не расхочется, я всегда завершаю начатое. Только не понимаю вашего интереса ко всему этому.
— Я уже сказал: вы мне заплатите, — пожалуй, даже уже начали платить. У меня есть первая часть вашей работы. Диэго нуждался во мне: знаете, контакты с людьми, кого-то нужно подтолкнуть, подмазать, а я, как уже говорил, ничего не делаю бескорыстно и ваши записки об Изабель пошли в счет уплаты. Ибо я обнаружил в них то, чего вы, вероятно, не оценили во всей полноте: торжество, жажда торжества. Для нее Коллен, Арман, Хендрикье, даже Мадлен и Минна, словом, все окружающие — повод к торжеству над жизнью. Ей нравится смотреть, как они движутся, живут… Я вовсе не утверждаю, что она добра — люди не меняются в силу обстоятельств; если вы думаете иначе, то глубоко заблуждаетесь. Нет, она осталась прежней, просто ушла в тень, замаскировалась, пригасила свой блеск. Но и спрятанный под золою нож остается ножом. И до меня вдруг дошло то, что сразу уразумела ваша подружка Рашель: потерять ли красоту, вновь ли обрести ее, что иногда одно и то же, — это способно отвратить, отвлечь от самого себя и обратить вас к другим, — ведь другие настолько интереснее! Керия, я получил удовольствие от Диэго, когда собственная красивая мордочка озадачила его, словно курицу, снесшую утиное яйцо. Он не создан для того, чтобы жить альфонсом, ваш братец, — слишком нежен, слишком утончен. Вот почему он и отправился расточать свою красоту в Жунсао, на место слияния рек.
Такие-то дела. А ему, Барни, любопытно посмотреть, какою я выйду из рук моего демиурга
[101]
— Полины.
Я не ответила; в конце концов, это мое личное дело, мое личное торжество — если только будет повод торжествовать. Еще вначале я спросила у Полины, почему она устроила вокруг меня такой трамтарарам, но она ответила уклончиво: «Просто интересный случай!» Конечно, то была всего-навсего полуложь, но и полуправда тоже. Я частенько заглядывала к ней в приемную и повидала там достаточно «случаев» куда хуже моего. Или лучше — это уж как посмотреть.
Люди охотно замыкаются в полуправдах, — а ведь как легко выкрикнуть правду во весь голос! Легко, а главное, выгодно, — сразу ясно, чего держаться. Но нет, куда там! Что ж, тем хуже для них. Для Полины мне хотелось быть именно «случаем», историей болезни, отчетом об операции, удачной или неудачной. Я надеялась, что все происшедшее оставит на ней, как и на мне, лишь тоненький шрам; на моем лице он будет подчеркивать по-прежнему пустую глазницу. Никакая волшебная палочка не вернет мне вытекший глаз. Я никак не могла постичь эту навязчивую идею Полины — заменить его протезом. О чем она мечтала — для меня?
— Ну, так поедете в Кавалэр или нет?
Я решила высказаться вполне откровенно: наплевать мне было на насмешки, пока я укрыта от чужих взглядов под бинтами.
— Барни, я хотела бы съездить в Роттердам.
— В Роттердам — в ноябре?
— А вы предпочитаете Кавалэр или Канарские острова? Ну так знайте: не хрена мне там делать — ни в Кавалэр, ни на Канарах! И если вы втемяшили себе в голову, что я непременно должна закончить историю этой чертовки Изабель, то уж конечно вдохновение меня посетит не на ваших дурацких курортах. Будьте же логичны, старина, она жила в Голландии, эта женщина!
Он расхохотался: ну-ну, не пугайте меня, Керия, я же не Шомон! Тут-то я и заподозрила, что мы с ним не соскучимся вдвоем. Короли в блеске, но без нищеты
[102]
— вот что такое будем мы с ним вместе.
Существует масса способов соблазнять мужчин, — я хорошо усвоила этот урок маркизы де Мертей, которая открывала перед ними темные бездны любострастия одним только звуком своего голоса. Еще чуть-чуть — и все эти мужчины проглотили бы ее целиком и нагишом. Особенно нагишом. Я вспоминала — с долей извращенного удовольствия — все, что она нашептала мне, но не забыла и другого: Барни, по его собственному выражению, не довольствуется одними телами.
А он, поигрывая желваками и потирая руки, тем временем говорил:
— Ну, коли хотите знать, мне этих Канарских островов и даром не надо. — Если в его манерах и проскальзывало кое-что от нувориша, то не в данном случае. — Я просто подумал, что в ноябре Роттердам окутан туманами, — знаете, густые такие, настоящие морские туманы, вы там ни черта не разглядите. Но это, в конце концов, дело ваше. Возьмете хотя бы меня в попутчики?
Почему бы и нет, — платит-то ведь он!
Я проводила Барни до дверей палаты, — «чтобы заодно погасить свет». Но все же не удержалась и выглянула: он стоял на площадке, возле лифта, в глубокой задумчивости, вертя в руках сигару, и даже не узнал Полину, которая вышла из лифта и придержала ему дверцу. Он поблагодарил ее рассеянным «спасибо, цыпочка!», и Полина, войдя в палату, спросила, что такое я наговорила этому человеку, что он ведет себя как зомби.
В темноте она присела на стул:
— Ну, начнем?
Начнем так начнем! Сматывая бинты и отклеивая компрессы, она рассказывала об одном приятеле Рашель по Школе изящных искусств, — он всегда снимал покрывало со своей скульптуры в темноте, и она, Полина, его вполне понимает. Все сделанные ею операции завершались вот этим «моментом истины», которого не избежать — днем раньше, днем позже…
— Я боюсь не твоего разочарования, а своего собственного: хорошо ли я поработала, сделала ли все возможное? Никогда не думаю в эту минуту о пациенте, понимаешь? — ну, в общем, по-настоящему не думаю. Меня интересует другое: УДАЛОСЬ ЛИ МНЕ?
На секунду она примолкла, движения замедлились; было ли это ответом на некоторые мои, не заданные вслух вопросы?
— Я всегда влюбляюсь в своих больных — не важно, мужчины они или женщины. Это прямо как лихорадка — нападает и… проходит, когда они выздоравливают, когда я вижу результат.
Полина улыбнулась:
— Ты не думай, что я тебе зубы заговариваю, нет! Но, знаешь, ты очень странно действуешь на людей. Рашель из-за тебя вдруг обнаружила, что ей еще хочется пожить: на следующей неделе она ложится на операцию. Давно пора! Мой коллега Бом творит настоящие чудеса со свиными сердечными клапанами, и Рашель уже свыклась с этой идеей. Вот видишь, это твоя заслуга!
