Едва войдя в дом, Изабель бессильно прислонилась к перилам лестницы: «Быстро, свари-ка нам мясного бульону покрепче, я умираю с голоду, и они тоже; последние дни мы питались одним заплесневелым хлебом». Хендрикье не решалась отойти от нее, готовая подхватить, но Изабель жестом велела ей исполнить приказ: «Не беспокойся, я еще держусь на ногах. Надо быстро все приготовить, старик кашляет так, что сердце разрывается слушать; я не хочу, чтобы он отдал концы».
Хендрикье вздула огонь в печи. Она слышала, как Изабель ходит по двору; вот она подтащила две бельевые лохани к большой банной, взгромоздила их на камни очага, наполнила водой; поднимая тяжести, она бесстыдно, откровенно кряхтела и пыхтела, как простая баба. Потом им обеим удалось довольно быстро разжечь огонь под лоханями; дрова и уголь занялись разом, несмотря на сырую ночь. Хендрикье подбрасывала раскаленные угли, взятые из кухонной печи, и ворчала: «На вас прямо смотреть страшно!» Изабель молча закатала рукава: руки ее были изъедены, расцарапаны, сплошь покрыты синяками и кровоподтеками.
— Что это с вами стряслось?
— Устье Лека. Мы подошли в неудачное время. Они не захотели ждать прилива; пришлось идти против течения. Лодку потрепало еще на том пути, здесь она не выдержала. Пепе пошел ко дну, как топор, — ты ведь знаешь, эти дурни и плавать-то толком не умеют. К счастью, обломки помогли нам удержаться на воде; мачта с парусом и все остальное затонуло. Нас здорово потрепало, всех троих. Хоэль увидел нас, — верно, сторожил весь день напролет, полоумный! — и вытащил на берег.
— Что-то я его там не видала, вашего Хоэля.
— Ну и тем лучше!
Скрипнула калитка. Антон и Пепе вошли, еле волоча ноги. Несмотря на поздний час, было еще довольно тепло, но они дрожали в промокшей одежде.
Женщины взялись за старика; в мгновение ока они раздели его и усадили в лохань. «А ты, племянничек, сам справишься или тебе, может, прислать Дину в подмогу?»
— Давайте присылайте! — хихикал парень, позабыв о недавней злости, вызванной нападками Изабель. Пепе подремывал в своей лохани, пока Хендрикье обдавала его чуть ли не кипятком и едва не до крови оттирала мочалкой. «Вы только гляньте на этого старого дурака: отправился на своей посудине по морям, по океанам, ухажера из себя строить! Ну и чего ты достиг, — ни лодки теперь, ни здоровья!»
— Ни кожи, если ты мне ее сотрешь до костей, дурная баба!
— Лодка — это мое дело! — откликнулась Изабель из кухни, где она с урчанием оголодавшего зверя пожирала хлеб, размоченный в бульоне.
— Эй, нам-то оставьте хоть крошку, у меня в брюхе барабанщики зорю бьют, ей-богу!
Парень совсем развеселился, глядя на женские тени, мелькающие за окном второго этажа, и Хендрикье пришлось охладить его пыл: «А ну спрячь свои прелести! Ишь ты, красуется, что твой петух!»
Наевшись, Пепе немного воспрянул духом. Но глаза у него заблестели — слишком ярко для здорового. Он хорохорился, как мог: а не вернуться ли нам обратно? — но голос у него был хриплый, и Изабель, приглядевшись, сказала: «Э-э-э, мой милый, да у тебя жар! Ну-ка, отоприте папашину комнату да уложите его там, а ты, Хендрикье, разотри ему спину лечебным бальзамом, да посильнее, чтобы его пробрало до самых кишок!»
Устроив на ночь обоих мужчин, Изабель со вздохом облегчения уселась в лохань с водой и позволила Хендрикье делать с собою все что угодно: мыть, мять, оттирать, бранить. Губы ее набухли, словно от чувственного удовольствия, она блаженствовала в клубах горячего пара, она задремывала от изнеможения.
— Ну и как? — сердите вопрошала Хендрикье. — Много ли выгадали? Вон старику загубили лодку, один убыток от вас! Вервиль сгорел; я наперед могла вам это сказать, стоило только взглянуть на Шомона.
Она продолжала браниться и ворчать даже в спальне, укладывая в кровать Изабель два раскаленных, закутанных в полотенца кирпича, чтобы согреть ей ноги. Наконец та твердой рукой встряхнула ее за шиворот:
— Ну довольно бубнить, старая чертовка! Мне нужно все видеть своими глазами, так я устроена, и ты меня не переделаешь. А теперь отправляйся спать, утро вечера мудренее.
Однако не успела Хендрикье переступить порог, как она окликнула ее:
— Послушай-ка: что касается лодки, все очень просто, — у него будет другая. Считай, что она уже у него есть, этим-то сейчас и занимается Хоэль. Так что не обвиняй людей, если ничего не знаешь, старая ты дура!
Обе улыбнулись. И Хендрикье расхохоталась от души:
— Ну и хитра же, каналья!
Два дня спустя Изабель встретилась с Минной в Хаагенхаусе. Хендрикье проворно разожгла огонь в камине просторной парадной залы; дамы уселись друг против дружки, старшая пустыми глазами смотрела на свои праздно лежащие руки.
Изабель нервно расхаживала по плиточному полу. Губы ее кривила гримаса лихорадочного торжества и голос звучал поэтому особенно пронзительно. Путешествие во Францию явно не подавило ее; оно просто окончательно захлопнуло за нею те двери, что и надлежало закрыть навсегда. Она была переполнена энергией. Нынче она надела свой праздничный кружевной воротник и сняла чепец. Ее волосы, которые она часто подрезала, не давая им отрастать, густыми локонами вились чуть ниже ушей, над массивными сапфировыми серьгами в форме капель. Она привела в порядок руки, но ладони еще носили следы порезов и ушибов, и она не скрывала их. Вот такою, полною жажды жизни, действия, просторов, и предстала она перед Минной, вызвав у той печальный вздох:
— Все-таки не понимаю я тебя!
Изабель резко остановилась. До сих пор Минна ни разу не обратилась к ней на «ты».
Они молча, серьезно взглянули одна на другую, потом Изабель опять заходила взад-вперед и в голосе ее зазвучала язвительная, хотя и беззлобная горечь. Она вдруг принялась оправдываться; впервые так безраздельно доверялась она другой женщине.
— Я из тех, кому все в жизни дается кровавым потом и тяжкими трудами. Поверьте, Минна, не всегда это было приятно — продаваться маркизу, оплачивать собою Вервиль, камень за камнем; и не считайте меня бесстыжей потаскухой, не я первая, — такая купля-продажа вершится с незапамятных времен. Только со смертью Мертея я поняла, что Вервиль — мой, мое детище, но окончательно убедилась в этом лишь здесь… когда стало уже слишком поздно. Против меня затеяли подлый судебный процесс, Минна, и я его проиграла. А ведь я платила за Вервиль дважды — или вдвойне, понимайте как хотите. И вот теперь — в третий раз. Как же мне было взять и бросить все, что у меня отняли обманом, и даже не убедиться в потере своими глазами?! Ну нет, меня и так слишком долго водили за нос.
Шомон пересказал вам все, что болтали о моей жизни, не правда ли? Чего же еще ждать от этого мелкого проныры, — он и восхищается мною, и ненавидит. Быть женщиной — это почти то же самое, что принадлежать к третьему сословию; так было раньше, так, я думаю, будет и впредь: после того, как я увидела нынешнюю Францию, у меня не осталось иллюзий на этот счет. Вероятно, он расписал вам, какая я злая и жестокая, как я держала в руках счастье других и разрушала его. Так он полагал раньше, так думает и сейчас, но его суждения ровно ничего не значат.
