Они едва не разругались. Споря с Хендрикье, Изабель почти с нежностью думала: она меня любит.
— Никто меня не схватит, ну а если и так, что они мне сделают? Убьют? Какая им от этого выгода? Надругаются? Как бы не так, — мой глаз отпугнет любого, пусть от него будет хоть такой толк! Ты думаешь, Эктор не рассказал ИМ про бриллианты? Он глуп, но не безумен, он умеет распознать алчную душу среди тех, кого встречает на своем пути.
Она была совершенно спокойна. Хендрикье глядела ей вслед, прижав руку к щеке, в которую Изабель поцеловала ее напоследок: а все же поостерегитесь, алчные — они ведь не разбирают, один ли глаз, два ли.
Объявленный в городе комендантский час еще больше приглушил и без того негромкий гул таверн, где нынче гуляла одна солдатня. Изабель тихонько пробиралась по затихшим улицам в своих набитых соломой сабо. В январе темнеет быстро, но небосвод, расчищенный резким ветром, еще хранил бледные отсветы дня, а горизонт слабо рдел будущей зарей. Это было красиво. Даже при столь печальных обстоятельствах это было красиво.
По улицам расхаживали ватаги солдат, патрулировавших город; они и не думали скрываться или понижать голос, так что Изабель всякий раз успевала спрятаться за штабелем досок, за изгородью, под навесом. Длинные висячие сосульки дребезжали и звенели под ветром, словно праздничные бубенцы.
Под звуки ленивого шарканья солдатских сапог она размышляла в своем укрытии: война питается плотью и переплетает жизненные воспоминания; ни один мужчина не способен устоять перед тем неодолимым зовом, который страх гибели пробуждает в мужских чреслах. Вряд ли Пишегрю отличается от других, — на это-то она и рассчитывала. И, как всегда, не обманывая себя, признавала, что и ее не миновало смятение, что и ее кровь бурлит.
Низенький портовый домик мирно дремал в темноте. Ну что ж, по крайней мере, знаешь, чего держаться: видно, эти вояки предпочитают богатые кварталы Верхнего города. Единственный часовой лениво прохаживался перед дверью, сутулясь не то от дремы, не то от стужи.
Во втором этаже горел неяркий колеблющийся свет. В окне то и дело мелькала тень человека: склоненная голова, руки за спиной. Это был не Эктор, в такое время Эктор, верно, надувается где-нибудь пивом и злобой, а то еще елозит по чьей-нибудь покорной спине, мало заботясь о том, кому она принадлежит.
Изабель пробралась в задний дворик, прислушалась, вгляделась. Снег был чист, здесь никто не проходил, но это еще ни о чем не говорило. Она подошла к двери. Ключ по-прежнему висел на притолоке, там, где Хендрикье обычно прятала его. В кухонном очаге никто не поддерживал огонь, здесь стоял ледяной холод.
Изабель вошла, заперла за собою дверь. Она радовалась своему открытию: значит, в доме никого — никого, кроме этого молодца наверху, что с громким топотом расхаживает перед камином. Это Пишегрю, именно он, или я совсем не разбираюсь в мужчинах.
Она кралась по комнатам, сторожко замирая на каждом пороге. Вещи были не тронуты, даже пяльцы Аннеке, на которых та с утра до вечера вышивала рубашечки и воротнички для Коллена, наряжая его, как младенца Иисуса, по-прежнему лежали на топорном секретере «Конторы».
Изабель нагнулась к пятнистому зеркальцу, вгляделась в свое лицо. Да, ее губы слишком красивы, чтобы так долго оставаться нецелованными. Она поправила волосы, непокорно вьющиеся с тех пор, как их больше не осыпали пудрой, развязала узел шали на груди. Голова и шея, выступавшая из черного шерстяного платья, выглядели в этой загадочной полутьме весьма аристократически, — во всяком случае, совсем не по-республикански. Эта мысль вызвала у нее усмешку.
Подойдя к клавесину, она принялась играть стоя. Нужно заставить его услышать и поскорее спуститься вниз, она уже озябла от промозглой сырости.
Шаги наверху замерли. Изабель продолжала играть, тихонько, почти речитативом напевая:
Вернись же в край снегов,
Как только буря минет.
Так пуст и тих мой кров,
Так страшно сердце стынет.
Да, это был он, Пишегрю.
Он держал в руке наспех зажженный, дымящий факел, он глядел на нее с враждебным удивлением, недоверчиво и жестко, но за этой чисто военной повадкой крылся обыкновенный, вполне прозаический вопрос, вопрос о нем и о ней. Все в порядке, он не станет звать часового.
— Мои люди ищут вас.
— Вот потому-то я здесь.
— Это что, легкомыслие?
— О нет, генерал, простой расчет!
И оба усмехнулись, каждый своей мысли. У Пишегрю были бледно-голубые глаза с расширенными зрачками. Он не отличался красотой — слишком был грузен для этого, но не жирен, а мускулист, и ноги крепкие, «железные»… Этот церемониться не станет.
— Что вам даст мой арест? Вы хотите заплатить мною Эктору?
— Кто такой Эктор?
— Молодчик со шрамом на физиономии, вечно в подпитии. Не знаю, каким именем он назвался вам.
— Вервиль.
Изабель рассмеялась: вот это да! И что же он наговорил вам обо мне?
— Что вы опасны, что вы враг.
— Враг — кому? Республике?
— Его друзьям.
— Так я и думала.
Изабель покачала головой.
— Ваш Вервиль зовется Эктором, маркизом де Мертей. Я его мачеха; он преследует меня уже много лет. Хочет отобрать то, что принадлежит мне по праву брака с его отцом, — он считает это своим имуществом. Что до Вервиля, то это название имения и замка. Он там родился. Но только его отец продал Вервиль моему — за меня. Эктор спалил тамошние фермы вместе с людьми. Он — безумец, лишенный человеческих чувств, жалости, обыкновенного здравого смысла. Им руководят лишь хитрость и алчность, он заботится только о себе; он водит вас за нос, генерал.
И Изабель передернулась.
— Он вам так противен?
Подняв факел, Пишегрю внимательно вглядывался в нее.
— О нет, просто мне холодно.
Пишегрю повернулся и вставил свой факел в кольцо на стене.
— Нынче утром я впал в ярость и уступил первому порыву. Я слишком легко уступаю первым порывам, знаю это за собой. Там, в Верхнем городе, они сейчас разоряют ваш дом. Теперь я сожалею об этом — не столько из-за вас самой… просто жаль красивой мебели, красивых вещей. Глупо было сжигать их.
Присев на корточки перед очагом, Изабель пыталась вздуть огонь. Скоро в комнате слегка потеплело; хотя здесь и летом-то бывает холодно, пояснила она.
— Теперь вы еще более опасны.
— Из-за того, что мне известно?
— Не только.
Они стояли лицом к лицу; он продолжал: «Вы…»
— …красива, хотели вы сказать? Полноте, генерал! Я ведь не из тех девиц, которых насилуют, задрав им юбку на голову, чтобы не видеть их безобразия.
Пишегрю поморщился.
