И вот пораньше утром Элоиза запирается со своим горшком в сортире (клозете, уборной, одном месте, кабинете задумчивости, туалете… называйте как хотите, мне на это наплевать!..), спускает воду для правдоподобия, а на самом деле — выпускает на волю многоногих малюток, которые разбегаются кто куда, провозившись всю ночь в тесной фарфоровой посудине… И пускаются со всех ног и во всю прыть искать сырые уголки, которых тут навалом!
Несколько дней спустя малютки вырастают и набирают вполне достаточно сил для того, чтобы вопли той или иной женщины из живущих в доме вознаградили Элоизу за все усилия.
— Я что — виновата? — Она протестует, закатывая глаза (сначала просто так, потом на бис). — Да что ж это такое!!!
А Дедуля молчит, ловит взгляд Элоизы, улыбается ей — нет, так только, чуть-чуть улыбается, самым уголком рта. Он-то видел, как внучка поймала самого первого — того, которого он с незапамятных времен холил и лелеял для собственных нужд, золотое правило: не допускать, чтобы тебя искусали, когда работаешь! Но у него теперь другие есть — такие же прожорливые…
«Ох, девчонка, ох уж эта Элоиза — вся в меня!» — думает дед с нежностью, тем более, что пауки ничуть не смущают его, когда он воцаряется на «троне», чтобы спокойно почитать газету. Такие маленькие твари не едят таких больших!
7
Амаду
— От твоего папы можно спятить, вот уж эгоист до мозга костей — хоть на стенку лезь, эгоист и неженка, как эта девственница Элоиза,
[7]
— ворчит Дедуля, который и слыхом не слыхал ни о каких девственницах Бог знает сколько времени…
— Я — неженка?! — Элоиза в гневе: Дедуля, естественно, обобщает, как все мужчины! Разве она виновата в том, что у него до сих пор кислая отрыжка от Камиллы — после пятидесяти-то лет супружеской жизни!
К тому же, позволять вот так вот третировать себя из-за папы, тогда как на самом деле не она вовсе, а кто-то совсем другой недавно надрывался по поводу какой-то там царапины… память о фурункуле не совсем еще угасла! К тому же, папа битком набит совершенно противоречивыми принципами насчет норм поведения. Элоиза прочла в одной книжке, что мужчинам за сорок приличествует иметь хоть немного последовательности, когда дело касается важных вещей. Куда там папе! Он проповедует дисциплину, самообладание: «Не плачь, ты большая девочка… если не перестанешь, сейчас еще добавлю… поглядите-ка на эту кисейную барышню, которая ревет из-за пустяковой болячки» и так далее… Элоиза слышала подобное миллион раз. А провозгласив все эти прекрасные принципы, сам он ни с того ни с сего выдает вдруг всему дому приступы такой притворной сверхчувствительности, что только держись! Можно подумать, он единственный на свете способен испытывать разные там душевные переживания! Ну и почему тогда ее надо считать неженкой? Это уж слишком!
Вот, к примеру, на днях папа вернулся с реки прямо зеленый. Дрожал как осиновый лист. Видите ли, почти что у него перед носом грузовик переехал на дороге у шлюза кошку с двумя котятами. «Ужасно. Надо же было, чтобы все это произошло при мне! Теперь я глаз не смогу сомкнуть всю ночь или это мне приснится!» Ну, и так далее… как обычно…
Так тебе и надо, думает Элоиза, нисколько его не жалея. Все-таки странная, любопытная у нее семейка! Если надо кролика ободрать или, там, рыбу выпотрошить — это поручают ей. А они… ах, они такие чувствительные, им вся эта кровь, все эти кишки наружу начисто аппетит отобьют! И никому в голову не придет побеспокоиться, а может, и она сама такая, еще чувствительней их, — узнали бы лучше сначала, как влияет их трепетность на ее собственную!
Элоиза довольна этой своей последней фразой. «До чего изящно выразилась, — радуется она, — так я далеко пойду!» Конечно, вслух Элоиза ничего не произносит, помалкивает и насчет элегантности языка, и насчет проблем, кому разделывать дичь. Выступление подобного рода закончилось бы тем, что ее — и это еще в лучшем случае! — отправили бы наверх без десерта, обозвав рассудочной и бессердечной. Кто бы говорил, только не папа, сам такой! А преподавательница говорила, точнее — шуточку такую как-то отпустила — насчет того, что фрейдистский перенос вины стал сейчас расхожей монетой. Элоиза еще выскажет им это в ближайшее время — как только подвернется случай, ну, например, Бабуля ущипнет Ритона, потому что Дедуля ее только что обругал.
Что до «рассудочной», это уж они хватили через край! Элоиза таких слов в свой адрес просто не выносит! И потом — разве вся семейка не заставляла ее чуть ли не со дня появления на свет быть ра-зум-ной? Как будто тут все разумно устроено, в этом мире! «Если ты научишься сначала думать, а потом говорить или действовать, это тебе только поможет в жизни, вот увидишь», — так они говорили! А в результате — стоило подумать чуть-чуть, и вот твоя «рассудочность» оборачивается лишением пирога! Да плевать ей на этот пирог, всякий знает, что она не любит сладкого. Лицемерие — вот от чего ее просто наизнанку выворачивает! «Вы же знаете, какова Элоиза», — скажет бабуля Камилла, стоит матери начать возмущаться. И не преминет слопать Элоизину порцию пирога. Она-то его точно съест и не подавится! Ничего себе сочетаньице: сахар и уксус!
Так вот, значит: папа не в себе. Еле на ногах держится: «Вы же знаете, какой я чувствительный (двадцать пятый раз!), это несчастье просто выбило меня из колеи». И вынимает из ведерка для рыбы черного котенка, без единой белой шерстинки, единственного спасшегося при этом массовом убийстве.
Элоиза берет котенка, вычесывает его: в шерсти полно рыбьей чешуи. Он мяукает, она бежит, посадив его на плечо, открывает на кухне холодильник: «Ну вот, сейчас нальем молока в блюдечко». Ха! Привет! Да он и лакать-то еще не умеет… Она бежит на поиски бутылочки со сладкой водичкой, которую Ритон забывает то в одном, то в другом углу и которую называет «своей женой». Черт побери: на этот раз пресловутая «жена» у него в руках. Элоиза молча забирает ее, Ритон ревет, Элоиза возмущается, выполаскивая бутылочку: «Хватит тебе соску сосать, большой уже, насосался, довольно», она наливает в бутылочку молока, надевает соску, уф… все в порядке, черный котенок жадно сосет. Ах ты Боже мой!..
Прибегает на четвереньках Ритон. Он уже давным-давно умеет ходить, но когда ноги колесом, как у него, быстрее получается на четвереньках. Он смотрит на того, кто отнял у него «жену», сначала смеется, потом хмурится и тащит котенка за хвост, которым тот тихонечко похлопывает по ноге Элоизы. Элоиза в ответ шлепает братца. Вот те на! Ритон уползает с ревом: «Отдай, отдай, это моя жена, хочу свою жену, мама, мама!!!»
Прибегает мама:
— Ой, какой хорошенький!
— Он мой, — говорит Элоиза, — его зовут Амаду.
— Почему Амаду?
— Понятия не имею, — говорит Элоиза, которая и впрямь понятия об этом не имеет.
— Эта девчонка загадки загадывает, чтобы придать себе значительности, — шипит бабуля Камилла, ужасно недовольная, поджимая губки так, что их уже почти и не видно совсем. Во взгляде, который она бросает на Элоизу, столько злости, что Ритон перестает плакать, чтобы стукнуть Бабулю каблуком по щиколотке. Та дает сдачи. Ритон отступает, причем уже ревмя ревет: «Мама! Мама! Бабка бьет Ритона!»
