Леопольд умер в сорок четвертом. Он ушел в леса с отрядом Жюдит, нашей местной командирши, отличной наездницы, которую парни из маки обожали. Эсэсовцы схватили Леопольда вместе с несколькими другими, и больше никто его не видел, как и Жана Досса. Но это уже другая история…
Мама после войны говорила: «Мы даже не знаем, куда пойти помолиться за упокой его души!» — «А ты погляди, где земля кочками приподнимается, — веселилась в ответ Жюли, — это у Леопольда встает!» Но она, по-моему, так громко об этом кричала, только чтобы не расплакаться, и никто не разубедит меня в том, что она нежно его любила, какая разница, родственник — не родственник. Никаких мужчин в доме? Ради него она отступила бы от своего правила, это уж точно! Хотя… намного позже, когда, кроме нас с ней, уже некому было вспоминать Леопольда, Жюли мне шепнула, что ни для кого он не был мужем, а вот любовником — для каждой. Сын его, Проспер, тот совсем бесцветный, боюсь, наследственность нашей дорогой Антуанетты взяла верх, и он стал постным, как церковная свечка! Или, может, это имя так на него повлияло!
[23]
Элоиза смеется в одиночестве. Да уж, оба Проспера вечно в черном, словно крысы, и роз от них не дождешься, у одного — плюмажи с катафалка, у другого — метелки утесника. «Благоденствующие» Просперы, вместе с Камиллой занудно перемывавшие людям косточки! Дедуля на дух обоих не переносил. Радости от них никому никогда не было!
— …А елки, маленькие мои! Каждый год мы заворачивали шары, бусы, подвески, лампочки и звезды в старое тряпье, чтобы они не побились, складывали их в большой чемодан с оторванной ручкой, который только для того и служил, чтобы в нем хранились до будущего года все эти украшения, и убирали в сарай. Как мы радовались, доставая их на следующее Рождество целехонькими из этого самого чемодана!
Антуан и Леопольд на возу для дров отправлялись в лес и возвращались оттуда с самой большой елкой, какую могли выкопать, не повредив корни. Ее сажали перед домом, и вся деревня приходила посмотреть: елка должна была освещать, уж по крайней мере, целый хутор, и не так-то легко было укрепить на верхушке сияющую звезду. Чаще всего этим занимался самый младший из сынков Жури, и брался он, надо сказать, за дело охотно. Ловкий был парень, верткий как угорь, еще бы — ему то и дело приходилось улепетывать от егеря вместе с отцом, а уж тот был браконьером, каких теперь не делают. Так вот, Жури-младший взбирался по веткам не хуже уистити,
[24]
прицепленная к поясу гирлянда с лампочками тянулась за ним, — и вот он уже насаживает на верхушку звезду, радостно вопит и скатывается с елки так быстро, что его светлые волосы мелькают в воздухе, словно язычок пламени! Оказавшись внизу, он кидается к Жюли за поцелуем, а потом возвращается к отцу с полными карманами сластей и сладким ртом.
Кюре Гезе, глядя на такое, надувался и бубнил, что эти самые Дестрады — настоящие язычники, и ничего больше, сами — все до одного, и все те, кто с ними за стол садится, тоже. Но ему приходилось быстро усмирить злобу, не то Жюли выкрикнула бы ему прямо в лицо, что он и сам не отстанет от язычников, запуская лапу в коробки с миндальным печеньем: «Разве не так, приятель? Насколько я знаю, полакомиться ты всегда не прочь, грех чревоугодия тебя не пугает!» Кюре тоже был из числа родственников, и церковное вино было ему куда милее святой воды, это сразу в глаза бросалось!
Потом на козлы укладывали доски и расставляли скамьи напротив хлева, чтобы до каждого доходило тепло от скота, «да и к тому же, это символично, разве не так, — веселился Леопольд, — пусть даже снаружи ослов окажется куда больше чем внутри!». В этот вечер к столу приглашали бедняков и всех тех, кто раз в год присоединялся к ним и считал себя вправе явиться: вдовцов, просто одиноких, и впрямь ведь — бедные люди, ничего не скажешь!
«Богатство — это еще далеко не все», — говорил папа, когда мама начинала ворчать: «И денег-то это стоит немалых, и работы сколько, и все такое…» Больше он ничего не говорил, а шел угощать собравшихся всякими вкусностями, которые вовсе не каждый день появлялись на нашем столе, что бы там ни думали другие! Для обездоленных Рождество — еще больший праздник, чем для других, так ведь? Кюре, который тоже набивал себе брюхо, и не думал возражать. Мы — язычники? Ну и что с того? Тем более, что бедные и богатые только что прослушали, плечом к плечу, все три мессы в часовне! «Долг милосердия дан нам свыше», — неустанно твердил папа тем самым кротким голосом, от которого нам хотелось сквозь землю провалиться, если случалось наделать глупостей. Нет, он не ругал нас, не наказывал, он только долго молча на нас смотрел, а потом вздыхал: «Ну что, ты собой доволен?» И тут же принимался утешать, потому что мы сгорали со стыда.
Дедуля прошел в этой семье суровую школу, он был там пятым колесом в телеге: в деревне незаконных детей не жалуют. Тем не менее, он выслушал и усвоил урок. Элоиза помнила не одни только романтические истории Эглантины, она держала в голове и кое-какие признания Дедули. Едва ли не каждый давал понять этому примазавшемуся братцу, что его терпят только при одном условии: он будет скромно держаться в стороне, никогда не перейдет границ, не потребует своей доли… Да что теперь говорить — все они давно умерли, и Дедуля, и все остальные, в том числе и Морис, который его любил, хоть законного, хоть незаконного!
Нет, лучше думать о елке, которую не убирали до Богоявления, пока не съедят пироги с «бобами». Вот и тут Жюли выпадал случай поразвлечься, потому что именно она отливала «бобы» — леденцовые фигурки в крохотных деревянных формочках времен Иерусалима, то есть на самом деле — сохранившихся от первого известного им Дестрада, от Матье.
Элоиза нашла эти формочки на чердаке в Параисе, когда пришлось разгребать там всякое старье, чтобы кровельщики могли работать — крыша прохудилась. До чего же неприличные «бобы» были у этой Жюли — в виде голеньких младенцев, и все до единого мальчики, тут ни малейших сомнений не оставалось.
Элоиза, нежась в теплой постели, тихонько хихикает: Жюли в ее родне уравновесила Камиллу, славно устроена жизнь!
— …Да, так вот, после Богоявления елку выкапывали, и папа отправлялся сажать ее там, где росли все наши прежние рождественские елки. Так приятно было думать о том, что где-то, где — мы точно не знали, благодаря одной только нашей семье получился целый лес. Что правда, то правда, своим родом мы гордились, и нам нравилось называться нашим именем. Имя — это что-то да значит, ягнятки мои.
Я, как когда-то Жюли, знаю, что недолго еще протяну, потому и забалтываю вас своими давними историями. Вы должны помнить, из какого вы рода, и, если какой-нибудь неуч спросит вас, кто такие Дестрады, вы хоть будете знать, что ответить!
Элоиза встает, на цыпочках идет по коридору, прислушивается у дверей. Дети спят, Жюльен слегка похрапывает, Корали во сне стонет. Она возвращается в постель. Да, теперь бабуля Эглантина не подоткнет ей одеяло, как тогда. Интересно, кому она улыбалась потом, после того как расскажет очередную историю, — самой себе? Подумать только, она ведь тоже была молодой, как они, и когда-то тоже верила в Рождественского Деда, как они, а потом, это уж точно, в Божие милосердие. А потом — во что и кому? Пьеру, своему мужу, который то и дело «наставлял ей рожки», как она говорила! Похоже, для нее это не имело значения, она продолжала и верить ему, и доверять. Слушая ее, Жюли помирала со смеху: «Неужели ты веришь этим песням? Скажу тебе без прикрас: верить можно только в то, за что крепко держишься, и лучше обеими руками, чем одной! Обо всем остальном — обещаниях, нарушениях верности, от которой давно ничего не осталось, — и говорить нечего, красавица моя! Только время понапрасну теряем. Да и сама ты по этой части неужели так уж чиста?»
