Все семеро, его дети и Элоизины, отсмеявшись, зевая и засыпая на ходу, разбрелись по комнатам, страшно довольные тем, что и врать не пришлось, и удалось выиграть добрых полчаса сверх положенного времени!
— Только посмотри, — проворчала Розали, — до чего у них гордый вид!
Наконец, к трем часам утра, почти все гости разошлись. Ганс, измотанный восемнадцатичасовым перелетом и разгульной ночью сразу по приезде, уже давно рухнул на диван в маленьком кабинете и теперь мирно похрапывал. Розали убирала со стола и подметала, а Элоиза, с помощью Эме, мыла посуду.
— Мне нет никакого толку сразу ложиться, — уверяла она, — я-то себя знаю, мне сразу не уснуть!
При этом подразумевалось, что с утра ей помочь будет некому, не то что теперь…
— Он всегда так храпит? — проворчала Эме, перетирая столовые приборы и моргая слипающимися глазами.
Элоиза хихикнула:
— Если бы так, милая моя, ему пришлось бы выбирать между отдельной спальней и разводом!
Натыкаясь друг на друга в кухне, они всякий раз понимающе улыбались. Их дружба началась… нет, лучше обойтись без дат! Вчера это было — и все тут!
— В то время, когда нам исполнилось по десять лет, я не чувствовала себя счастливой, — вспоминает Эме. — По большей части я держала рот на замке, и дерзость представлялась мне свежей и розовой, прекрасной, как день без унижений, казалась первым и последним, а может, и единственным оружием.
Во всяком случае, только оно и принадлежало ей безраздельно, пусть даже чаще всего она обуздывала желание им воспользоваться, и единственный выбор, какой у нее был, это дать волю языку, когда зачешется, или не давать. «Но я честна с собой и другими, — думает она, — я рисковала только тогда, когда риска никакого не было. Меня изнутри распирали бури, и я выпускала пар, но в ту сторону, где это никому не мешало, разве что тем, кому мешает любой пустяк, вот как было на самом деле. Я выплескивалась только в одиночестве! И потом, Элоиза начала пользоваться этим оружием раньше меня».
— Помнишь, Лоиза, как у тебя в часовне деньги посыпались?
И обе засмеялись. Господи, как давно это было!
В тот раз Эме…
[25]
не очень-то приятно носить такое имя, когда оно представляет собой только память о прабабушке, и ничего больше! И незачем дожидаться сорокалетия, чтобы понять, какая пустота может скрываться за таким восхитительным звучанием! В ее, Эме, тогдашнем возрасте недоставало только словаря, чтобы это осознать, но все равно она понимала, что назвали ее неудачно.
Вот тогда-то Элоиза, против всех ожиданий, и стала ее подругой. Эме ходила в школу, которую держали монахини, а та — в коммунальную.
[26]
Собственно говоря, именно потому они для начала подрались, после чего сделались неразлучными. И свободными от всего, что до сих пор этому препятствовало. На самом-то деле только бабушки, что одна, что другая, упорно отстаивали через их головы кто своего Бога-Отца, кто своего Господа-Бедных, все того же, только иногда раззолоченного, иногда одетого в лохмотья, день так, день этак, смотря по обстоятельствам, да еще всегда остается расстояние между теми людьми, кто чем-то владеет, и теми, у кого нет ничего!
Бабушка Жанна, которая отдала Эме на воспитание монахиням, имела собственный дом, но на уме у нее только и был что Иисус-бредущий-босиком. «Бедный ребенок», — говорила она, хотя ее дом и кошелек были открыты только для «чистых» нуждающихся. А бабуля Камилла, жена атеиста, влюбленного в Жореса,
[27]
как в женщину, — отсюда и коммунальная школа, — живущая с ним на пенсию батальонного командира, а это отнюдь не золотые горы, была не по средствам спесива и Бога видела только восседающим в сиянии или испепеляющим молниями! Относительное милосердие против компенсирующего могущества. Но ведь все это в Одном, не так ли? Святой Дух витал где-то в другом месте, а Троица, по словам Дедули, объединялась только для того, чтобы подсчитать доходы-расходы архиепископства! Что же касается Девы Марии… девы входят в моду после войн, правда ведь? Шлюх побрили наголо, а сутенеров, которые исцелили бы их от нетленной свежести, уже не осталось в живых!
— О чем ты думаешь? — спрашивает Элоиза. — Ты вдруг стала такой молчаливой…
— Я думаю о прошлом, о нас, когда мы были девчонками, о моей бабушке и о твоей.
— Тебе явно делать нечего!
— А ты никогда не оглядываешься назад?
— Как можно реже, это совершенно ни к чему.
Поджав губы, Элоиза снова склоняется над раковиной. И с чего это она стала врать? Чем она занималась не далее как вчера, если не прокручивала в голове воспоминания? Да ладно, чего уж теперь, сказанного не воротишь. И все равно Эме не ответила. Она-то уж точно ничего не забыла! И не старается забыть…
Вот! Складывая ножи в ящик, Эме тихонько спрашивает:
— Нетленность — это тебе ни о чем не напоминает?
Элоиза веселится:
— Магделена, эта стерва Магделена! И я не намекаю на подробности ее гигиенических процедур, без которых она, должно быть, по большей части обходилась, если судить по запаху, точно такому же, как от Камиллы!
Эме нашла слово, о котором спрашивает, в «Большом Ларуссе», единственной книге, какая была ей доступна в течение нескольких лет. Библиотека в деревне была муниципальной: как же можно туда ходить, если ты католичка до мозга костей, так что о неверности и помыслить не можешь! Да только разве ее мать нашла себе второго «мужа», не обманывая первого? А вот что касается бабушки, та читала только про чудеса святой Терезы, и все тут.
Да, это слово Эме сразу понравилось, оно начиналось с решительного отрицания, а заканчивалось тленом, увяданием иллюзий. Так, объяснила она, ей это представлялось в те времена, когда она еще не утратила девственности, в ее случае — чисто физической. Такую девственность можно потерять, а вот непорочность, ту, что осеняет своим крылом ангел, поди знай почему, прибрала к рукам Церковь!
— У меня давно зуб на все то, в чем во имя Марии Девы и Матери отказали многим девушкам моего возраста, а у тебя не так? Но ты ведь не любишь прошлого, да и я на самом деле тоже, хотя все время к нему возвращаюсь.
Прошлое, те прежние времена, когда они отчаянно подрались! Но почти сразу следом за оплеухами, царапинами, злобой и враждой они с Элоизой поняли, что сделаны из одного теста, и не надо им твердить насчет «больших» и «взрослых». Когда тебе плохо в твоей шкуре, соображаешь очень быстро! Элоизе в ее шкуре было не лучше, чем Эме в своей, по крайней мере, ей так казалось. Они на эту тему не разговаривают. Когда на Эме находит, Элоиза шепчет ей: «Не буди своих бесов, неужели ты так их и не прогнала?» А потом прыскает, закатывается заразительным смехом! Что смолоду, что ближе к старости, всегда лучше не раздумывать над тем, что прячет под собой смех, так-то оно верней!
