— Догадываюсь. Он небось уже раздумывает над тем, кто будет готовить ему еду.
Не стоит рассчитывать на то, что у Розали остались хоть какие-то иллюзии насчет мужчин. Впрочем, в том, что касается папаши Дестрада, то в последний раз, когда она видела его в деле, точнее, как говорится, в естественном состоянии, — в тот раз он приезжал в Париж с бабулей Элен на обследование в Сальпетриер, — так он был нисколько не лучше прежнего, все такой же эгоист. Он не из тех парней, которые у нее, Розали Неккер, выжали бы слезу, нет у нее на них лишних слез.
— Дай мне только волю, я бы его выдрессировала! Это еще не все, — перебивает она себя, — вы детям что-нибудь хотите сказать? Что хорошо доехали? Ладно, я передам. Насчет всего остального — не беспокойтесь, от старших я никакого подвоха не жду, а с младшенькой управлюсь, вы ее не узнаете!
Когда все трое детей возвращаются, на столе стоит готовый ужин. К блюду мяса с зеленой фасолью прислонена записка с советом поставить «натри минут в микролновку». Другая записка, прикнопленная к кухонной двери, рекомендует включить магнитофон, там записан голос Розали, который сообщает последние новости из Параиса: «У них все в порядке, у вашего дедушки проблемы только с желудком, я всегда говорила, у него, кроме брюха, ничего нет. Родители вернутся только во вторник к трем, вот как раз из-за старика, которого надо куда-то пристроить, он не хочет оставаться один, а вашей матери совсем не улыбается везти его сюда. Ваш папа сказал, что ему хватает Корали. Кстати, дорогуша, твоя комната осталась в том виде, в каком ты ее оставила. Лучше не играй со мной в эти игры, Корали. Если к завтрашнему утру все не будет убрано, ты будешь натирать пол собственной задницей до тех пор, пока то и другое не заблестит!»
— Розали в своем репертуаре, — заявляет Жюльен.
— Пошла она куда подальше, — рычит Корали.
Эмили вздыхает:
— Мне надо работать, я пошла.
Они немножко посмотрели телевизор, но ничего интересного не было. Жюльен отправился спать, а Корали — сегодня была ее очередь наводить порядок в кухне, то есть сложить тарелки и ложки-вилки в посудомоечную машину, — ухмыляясь, свалила все в раковину. «Еще посмотрим, кто кого! Что она себе вообразила, эта старая хрюшка Розали? — Порывшись в помойном ведре, Корали нашла несколько сырных корочек и добавила их к своей постройке: — Вот, помучайся, поотковыривай! До свиданья-пока? Ну, я тебе еще покажу!»
* * *
Элоиза, задумавшись, неподвижно сидит на веранде. Завтра кремируют ее мать, сейчас тело лежит в больничном морге. «И хорошо, — проворчал ее отец, — мне совсем не улыбалось ночевать на диване внизу».
Слава тебе Господи, он рано ушел спать, правда, перед тем долго чертыхался, обзывал свою дочь разными словами, отказался от экономки, потребовал, чтобы его взяли в Париж: «Только пусть дети меня не беспокоят», и так далее.
Элоиза дала ему договорить. Ее медленно охватывала холодная, почти безразличная уверенность в том, что он оказался достойным сыном Камиллы. Она посмотрела ему в глаза:
— Хорошо, папа, поедем, но, поскольку места у нас маловато, ты будешь жить в одной комнате с Корали, вы прекрасно поладите.
Он на минуту онемел, недоверчиво глядя на нее:
— Нет, об этом и речи быть не может, только не с этой мерзкой девчонкой!
— Или так, папа, или ничего не выйдет.
Попался. Корали похожа на него, собственно говоря, точно так же, как на Камиллу, просто зеркальное отражение — грязь, эгоизм и злоба в довершение ко всему.
— Элоиза, ты меня уморить хочешь, с тобой просто невозможно!
Какое-то время он переживал по этому поводу, что нисколько не мешало ему уписывать еду за обе щеки, а вот Элоиза с Гансом едва притронулись к своим тарелкам, им есть совсем не хотелось, да и сил не осталось, не было даже той сухой пустоты, которая завладевает выплакавшим все горе и все слезы телом. Пятьдесят два года прожили вместе, и такое, такая… ах, черт, ну, надо же!
Под конец, прежде чем уйти в свою комнату, отец потребовал, чтобы ему нашли подходящее заведение: уж лучше дом престарелых, чем Корали.
Семьдесят пять лет, свеж как огурчик, никого кроме себя не видит… опять приоткрыл дверь:
— И у меня в комнате должен быть телевизор, понятно?
Покойся с миром, Элен. Главное, из-за смерти жены не пропустить матч по регби, жизнь продолжается!
Вот об этом и думает Элоиза, и обо всем, что было перед тем, об одиночестве матери, о том, что ей пришлось встретиться с болезнью и смертью один на один, она всегда, все время была одна.
Ганс садится рядом, обнимает ее, крепко прижимает к себе, треплет непокорную гриву, в которую пробрались несколько седых волосков: «Ты ее очень любила…»
Он не спрашивает, он знает. Элен всегда относилась к нему как ко второму сыну, к нему, сироте, чудом спасшемуся еврейскому мальчику. Элен была не просто хорошей женщиной, у нее была такая душа…
Элоиза шепчет:
— Всякий раз, как надо было взрослеть, путь мне показывали она или Дедуля. С самого начала и всю мою жизнь. И в первый раз… — Она улыбается. — Мне было лет восемь или десять, а память моя была еще на шесть лет короче, у меня не было никакого определенного прошлого. Как это всегда бывает, обрывки воспоминаний, впечатлений, сильных, поскольку задерживались надолго, иногда они всплывали, когда я уже их не ждала. В точности как сегодня, вплоть до того, что на меня накатывали волны тянувшихся за ними запахов. Наверное, они исчезнут только вместе со мной. Чувственные, блаженные… из тех, с которыми заключаешь упоительные соглашения!
И я понятия не имею о том, почему угасли другие воспоминания. От них осталась сосущая пустота, может быть, ощущение потери. Ведь память, как и все прочее, избирательна, разве не так? Так что я с наслаждением погружаюсь в собственные радости. А если другие перебирают свои несчастья так старательно, словно отщипывают ягоды от виноградной кисти, то что тут поделаешь?
Вместо ответа Ганс молча улыбается. Да Элоиза, затянув эту песню, и не ждала ответа, ей хотелось только, чтобы ее слушали.
— …В ту зиму выпало много снега, и Дедуля каждое утро отгребал его от дверей деревянной лопатой. Я ходила за ним по пятам, слушала, как он тяжело выдыхает, сбрасывая очередную порцию в растущую под навесом мокрую кучу льдышек и гравия. Я принюхивалась к свежему снегу, осторожно пробовала его языком, удовольствие и страх смешались во мне, и я не могла отделить одно от другого. Мне казалось, что у снега противный вкус горячего металла. Знаешь, именно это я проверяю и сейчас, когда ловлю и глотаю редкие хлопья, и именно это я вновь почувствовала не так давно, когда выдался снежный январь, и снег, который на дорогах быстро превращался в грязную кашу, все же задерживался в садах, между лужайками и соснами.
Конечно, я никогда не ела разогретого металла… и все равно я так определила его вкус: уксусная терпкость на железных бабушкиных ножах. В то время уже существовала нержавеющая сталь, но она стоила дорого, а Камилла ох как не любила расставаться с деньгами! Может, и не лучшее, но все-таки объяснение: что-то такое произошло, от чего в памяти остался только этот чуждый вкус.
