Дело пошло на лад очень быстро. Розали творила чудеса как на папашиных полях, так и в постели с сынком. Видишь ли, я всегда знала, что мама на это и рассчитывала, не то чтобы вполне определенно, но, когда знаешь, как устроен мир… Короче, дело было сделано. По правде сказать, Розали по уши влюбилась в этого парня и «призналась» во всех своих «давних» проступках, — напоминаю тебе, что ей едва исполнилось шестнадцать! «Потому что честность, — рыдая, приговаривала она, — велит это сделать», — а потом собрала свой узелок, чтобы вернуться в тюрьму, как она называла приют.
Вот только между ней и дверью встали оба Бонтана, и оба веселились вовсю.
— Святых не бывает, лапочка моя, ни мужчин, ни женщин, — объяснил ей старший, — это такие же люди, как ты и я, только они предпочитают кувыркаться с распятым! Ты не из таких, чему я очень рад, потому что и мы не такие. Ты не той породы, что святая Тереза Авилы,
[33]
у которой то и дело коленки подгибались и глаза закатывались, и тебе надо что поосновательнее. Моему сыну ты годишься. Думаю, и он тебе тоже, а чего еще надо Франции, черт возьми!
Наверное, аббат Годон, доведись ему услышать, как эти двое расправились с благочестивыми экстазами основательницы ордена кармелиток, убежал бы со всех ног в какое-нибудь укромное местечко, чтобы там вволю посмеяться, но он, бедняжка, был далеко. И к тому же, как только речь заходила о Священной истории, он тонул в патоке!
Розали осталась и вышла замуж, как все здесь выходят, на восьмом месяце беременности, под фатой с флердоранжем. Жених выглядел донельзя гордым, и сам король был не брат его папаше! Еще бы — им досталась редкая жемчужина, ломовая лошадь, способная еще и детей рожать, о такой только мечтать можно! Я сейчас свела все их чувства к самым низменным, но на самом деле было и другое: они любили ее. Конечно, по-крестьянски, без слов и грубовато, но надо было видеть обоих Бонтанов, когда она должна была разродиться: как они метались, и как изводились, думая «а что, если неладно получится?», и как вылизывали дом к ее возвращению, и как наплевать им было на то, принесет ли она им парня или девчонку, а у деревенских такое нечасто встретишь… Бонтаны дошли даже до того, что украсили ее комнату — покупными, подчеркнул младший, — цветами, чтобы она почувствовала, что ее любят по-настоящему. Но об этом — молчок, хотя Розали на их счет никогда не обманывалась. Тут она и сама была не из болтливых. Когда Камилла заявляла во всеуслышание, что обожа-а-ает детишек, Розали, рыдая от смеха, заверяла: «На вертеле-то, конечно, кто бы спорил, но вот насчет живых сильно сомневаюсь!» Сама-то она любила их бессловесно.
Розали растила детей и работала при этом так старательно, как от нее и ждали, и делала все это с несокрушимым здоровьем и весело.
Счастьем для нее было и появляться как ни в чем не бывало в Параисе, чтобы помочь твоей бабушке, которая уже начинала сдавать. «Займитесь-ка малышами, — говорила Розали, отнимая у нее какую-нибудь кастрюлю, — вам это больше подходит! Да и мне самой приятно прийти немного поболтать, с коровами все-таки скучновато!»
И надраивала до блеска дом, и чистила фасоль для консервирования, и болтала как сорока о бегущей жизни… эта парочка была счастлива вместе, вот и все, это так просто. Я всегда знала, что мама именно в Розали нашла истинную дочь своей крестьянской сути: я была для нее слишком умной, вернее, слишком много рассуждала, хотя она и очень меня любила. Но со мной Элен никогда не трепалась о пустяках, которые отлавливаешь взглядом, со мной, так она думала, надо было разговаривать о судьбах мира. Иногда она, вздохнув, роняла что-то в этом роде, а я не решалась возразить… Сама знаешь, между матерью и дочерью не всегда все проходит гладко.
Корали улыбается, опустив глаза.
— А они… Видишь ли, — продолжает Элоиза, — они понимали друг друга с полуслова, все угадывали по молчанию или жесту. Розали страстно любила твою бабушку, что бы ты там ни думала на этот счет.
Когда я приезжала на каникулы, Розали брала на себя роль старшей сестры, и я получала «мудрые советы» женщины, «знающей жизнь». Господи, до чего же с ней было весело! Ее устами говорил здравый смысл, исправленный и дополненный Рабле! Язык ее был чисто устным, в нем оседало все, что она слушала, запоминала, перекраивала и переиначивала по-своему, но с ослепительной точностью, которая придавала ее высказываниям нечто особенно убедительное: они били в точку и тем крепче запоминались, что она пользовалась на удивление яркими образами. Собственно говоря, у нее был дар формулировать. Наверное, она и тебе объясняла систему «шлепок-сахарок»? По лицу вижу, что да. Согласись, такое не забывается. Она называла это своим личным рефлексом Павлова. Где она нахваталась подобных сведений? Это так и осталось тайной, но, черт возьми, выскакивали они мгновенно! Надо сказать, что память у нее была феноменальная: она ничего или почти ничего не могла записать, но зато все запоминала и выдавала тебе в ту минуту, когда ты меньше всего мог этого ожидать! Я иногда думала: что можно было бы сделать из этой девушки, если бы ее нормально учили! С мозгами у нее был полный порядок, да еще какой! Я вот помню… нередко я зубрила уроки, сидя у нее на кухне, где зимой было теплее, чем в комнатах — вечно эти бабкины «ограничения»! Когда я запиналась — у меня не очень-то развита механическая память, — она от своей раковины громко подсказывала мне нужное слово и кричала: «Да что же это такое! У тебя, девочка моя, голова совершенно дырявая!»
Когда вы родились, она стала еще чаще приходить к нам, можно сказать, прибегала каждые пять минут. Розали любила грудных детей, ей нравилось ворковать над ними «ладушки-ладушки, гули-гули», в общем, все глупости, которые приговаривают над младенцами. До четырехлетнего возраста. Потом начинается воспитание. Но это ты знаешь по себе, так ведь?
— Да, — улыбается Корали, — знаю… Послушай, ма, и все-таки есть вещи, которых я не понимаю. Прежде всего, почему девочки из приюта дразнили ее «Больницей»?
— Потому что всегда можно нарваться на глупых и при этом злобных воспитательниц! Одна из них в присутствии других девочек заговорила с Розали о том, как и где она родилась, наверное, в воспитательных целях! Сама понимаешь, в заведениях такого рода дети всегда сводят друг с другом счеты даже тогда, когда и сводить-то нечего, так что ее слова упали на благодатную почву! А вообще, знаешь что, погоди-ка минутку…
Элоиза выходит и вскоре возвращается:
— Наша толстуха всегда предпочитала кассеты перу и бумаге, и это вполне естественно, поскольку она ни единого слова не могла написать без ошибок. Ведь твоя бабушка пыталась научить ее грамоте… Помнишь историю с «жюжящими пцюлями»… Как-то я тоже спросила ее об этом… И назавтра получила запись.
В кухне раздается голос Розали:
«…Эта тетка была настоящая мегера, ядовитая почти как Камилла, с таким же гадючьим жалом. И, конечно же, все это было приправлено твердыми принципами и самыми добрыми чувствами! Прочитав мое дело, а оно здорово распухло за то время, пока меня перекидывали туда-сюда, она взглянула на меня. Подождала, пока все девочки соберутся вокруг, — еще бы, новенькая, — и только тогда начала: „Розали Неккер. Что ж, повезло тебе что ты родилась там, а не в Питье-Сальпетриер! Представляешь, какую фамилию тебе пришлось бы носить до конца своих дней? Потому что и так почти наверняка можно сказать, что никто тебя замуж не возьмет, а уж с таким именем точно бы не взяли. Бога благодари. Само собой, тебя из-за этого теперь ни с кем не перепутают, вот и не забывай, кто ты такая!“
