Сама понимаешь, языки тотчас заработали. И „Где это ты родилась?“, и „Почему тебя так назвали?“, и все такое. Я живо навела порядок. Первой же девчонке, которая крикнула мне „Эй, Больница немилосердная!“ после того, как я попросила этого не делать, я всыпала как следует! Я всегда предупреждаю перед тем, как врезать, а если кто не слушает, тем хуже для него! Девчонка пролетела через всю спальню и приземлилась точнехонько к ногам директрисы, которая явилась на шум, чтобы, как она говорила, распутать дело. Я обо всем рассказала, не забыв упомянуть и ту дрянь, из-за которой все началось, мадемуазель Каштан — привратник всегда у нее за спиной прибавлял к ее фамилии „конский“… Директриса, довольно властная, но неплохая тетка, со вздохом поглядела на эту трещотку: „Вы не только глупая, Каштан, я начинаю думать, что вы еще и злобная“. Та потом попыталась со мной поквитаться, но ей это боком вышло. Я сказала садовнику, что она обзывает его вором, да еще и грошовым, в общем-то, это было правдой, он шарил по чужим ящикам, а эта дурища его закладывала на исповеди, вот только, поскольку наш кюре был туговат на ухо, мы этим пользовались! Старик выдал ей по первое число, и обоих выставили за дверь! И знаешь, я ни капли не раскаиваюсь, разве только из-за того, что она отправилась зверствовать в другое место, и жаль мне тех девчушек, которым досталась эта мегера, вроде мадемуазель Магделены, если ты улавливаешь, что я хочу сказать».
Мать и дочь смеются со слезами на глазах, тяжело слышать этот навеки умолкший голос, который внезапно раздался так близко.
Корали неуверенно шепчет:
— Она любила бабулю? Но ведь она и слезинки не проронила в день, когда та умерла…
Элоиза, задумавшись, молчит. Потом вздыхает:
— Видишь ли… Розали уже не плакала, просто разучилась плакать. Когда она была девочкой, фермер, к которому ее пристроили, орал, что она понапрасну теряет время и, если она не прекратит хныкать, сейчас схлопочет добавку. И, как говорила Розали: «Покажите мне того, кто захочет получить еще одну затрещину за то, что жалуется!» Вот ей и пришлось закаляться.
Когда умерла мама, она — по крайней мере, мне кажется — подумала, что самый лучший способ отблагодарить ее и излить свое горе — это заняться твоим воспитанием вместо меня. Так она и поступила. Кроме того, она, с тем глуповатым простодушием, которое иногда бывало ей свойственно, решила, что с тобой неправильно обращались и что у вас с ней много общего! Она способна была найти оправдания даже для твоей прабабки. Камилла, по ее мнению, предпочла бы родиться мужчиной, а с ней поступили, как с обычной девушкой, ошибочка вышла, только и всего! И нельзя было допустить, чтобы нечто подобное проделали с тобой! Она выговаривала мне, что я действую бестолково!
Корали краснеет:
— Мне совершенно не хотелось бы родиться мужчиной!
— Но тебе ведь нравится иной раз утереть им нос? — улыбается Элоиза. Она произнесла это с интонациями Розали.
Кассета у них за спиной продолжает крутиться. Внезапно хрипловатый голос вновь начинает звучать: «А знаешь, что она умудрилась заявить на смертном одре, эта Камилла? Что Бог ей ни на что не сгодился, и лучше бы ей было любить Поля. Все-таки жалко, что никто не помог ей додуматься до этого раньше, ты не находишь? И постарайся не промахнуться таким же образом с Корали, она не уверена в себе, а это все внутри разрушает. Ей только и надо, чтобы ее любили с закрытыми глазами, а еще лучше — чтобы ей показали настоящее и красивое, это сильно экономит время, еще как! Так говорил Наполеон, и я с ним согласна. Посмотри на меня!»
Наступает вечер, в кухне, где они за разговорами продолжают раскладывать по банкам вишни, становится темно.
— Не включай свет, — тихонько просит Корали.
Элоиза мягко отодвигает решето с кислыми ягодами:
— Не надо поливать вишни слезами, незачем их солить.
Обе посмеиваются.
Теперь прокручивается обратная сторона пленки, и голос Розали без всякой насмешки сообщает, что суп прокис, и она вылила его на навозную кучу: «…В следующий раз постарайтесь не забыть убрать его в холодильник, слышишь, что я говорю, Эмили? Влюбляться, девочка моя, это прекрасно, но это не значит, что надо витать в облаках!»
Корали, протянув руку, нажимает на кнопку «стоп». И в тишине вспоминает себя десятилетней, «не терпевшей никаких уздечек», как говорила Розали, — ну вот, опять ее слова… Внезапно, обхватив шею матери, она шепчет:
— Знаешь, ма, я никогда ее не забуду.
И они плачут, обнявшись, пачкая друг другу плечи вишней. Ну и пусть, сок можно смыть или слизать!
5
Это было тогда, когда…
… когда Брюссель плясал.
Жак Брель
Элоиза ждет, когда же наконец вернутся дочери, время уже позднее, терпение на исходе. Они вместе с двоюродными сестрами отправились танцевать под параисскими платанами. А как же — ведь сегодня 14 июля!
Ритон посмеивается:
— Мы, помнится, тоже бегали на танцы, и ты, девочка моя, своего не упускала.
Ганс молчит, он признает только вальс, предельно английский, то есть более чем медленный. Он улыбается, но довольно кисло. Элоиза начинает сердиться:
— Ты что — все еще ревнуешь? Да-да, приятель, не спорь, ты всегда был ревнивым! Когда ты видел, как я притопываю, изгибаюсь, подпрыгиваю, перехожу из рук в руки, не очень-то ты улыбался! Конечно, сегодня я себе такого не позволяю, танцую только дома у буфета, и, пожалуйста, не надо ухмыляться!
Ритон грозит ей пальцем:
— Брось заливать! Хочешь, чтобы я ему рассказал?
Ни за что! Некоторые воспоминания принадлежат только ей, ей одной, да что тут можно разделить с человеком, не любящим попрыгать! Она не отвечает.
Ганса столько лет одно море и грело, а джаз, свинг, дергаться под все это как ненормальные — в его глазах это было так легкомысленно, так… У него было лишь слабое и почти забытое представление о том, что называют «подростковыми радостями». И вообще, до нее внезапно дошло: для того чтобы наслаждаться танцем, голова должна быть свободна от забот.
Она встает, делая вид, будто ей понадобилось пройти на кухню, а на самом деле — для того, чтобы мимоходом приласкать Ганса. Они переглядываются.
— Расскажешь мне? — едва слышно шепчет он.
— Да, конечно. Когда-нибудь расскажу.
Элоиза вспоминает, как ненавидела толпу, гром оркестра, придурков, которые так и норовят опустить руку пониже. Да, не очень-то ей нравились развлечения по случаю 14 июля и все эти «фейерхерки», как говорил Дедуля. «Ой, красненький-синенький!», да на самом деле один увидишь, считай, видел все! Сюрприз кончается, сдох ваш сюрприз, удивить нечем!
И надо признать, один раз у нее в самом буквальном смысле дыхание перехватило, мало было разочарования, так еще и удушье в придачу! Это было… ну да, конечно, как только кончилась оккупация, мысли гуляли свободно, а продукты пока не очень. Так что животы у всех подтянуло, нечем было наполнить. Может быть, именно потому фейерверк, который должны были устроить на старом мосту, наполовину разрушенном бомбежками, показался им настоящим лакомством? От этого моста и оставался-то всего-навсего кусок настила между двумя львами — воспоминанием о тех временах, когда здесь проходила черта города и брали пошлину за въезд! Элоиза задыхалась, Элен плакала, от предвкушаемого блаженства им достался один только дым, потому что проливной дождь с грозой, настоящий потоп, залил все огни!
