Старшие Дестрады надолго уехали в Параис, нечего опасаться, что они ее отругают, как в прежние времена: «Только посмотри, какой беспорядок!»
И тогда, решив отправиться на старую квартиру, где она кое-как проковыляла через молодость, Элоиза села в отходящий поезд — кто-то на платформе, зевая так же безудержно, как она сама, громко сообщил, что поезд отходит, должно быть, контролер, ревностно относящийся к своей станции. «Первый класс, пожалуйста», — сказала Элоиза, — надо же попользоваться тем, от чего в те годы после восьми часов приходилось отказываться!
Усевшись, она сложила руки на коленях и выпрямила спину, чтобы не свалиться, в высшей степени благопристойная до самых щиколоток. Ниже — уже не очень. Ступни впитали гудрон; обутая тенью в сандалии из пыли, оставлявшие голыми пальцы, она выглядела падшим ангелом, уже не скрывающим под котурнами раздвоенное копытце чертенка! Или цыганкой, заброшенной в хорошее общество и тоскующей по возку и большой дороге. Или тем и другой одновременно…
После пересадки на Монпарнасе она рухнула на скамейку, придавленная собственной тяжестью, — теперь бояться нечего, ехать до конечной!
Напротив нее уселась улыбающаяся дама, настроенная «поболтать», но не так уж Элоиза любила чесать языком, особенно когда спать хотелось больше, чем жить!
— Редко встретишь приличную девушку в метро в такой ранний час!
Не такую уж «приличную», как ей кажется!
Элоиза так и увидела, как вытягивает ноги к самым глазам, которые «глазам своим не верили!». Вопль, который издала эта тетка, прокатился по всему вагону, из конца в конец: «Даже в первом классе от этой шпаны не избавишься!» Что она сказала бы сегодня? Заткнулась бы, испугалась, «потому что у этих людей, мсье, есть ножи…», и потом, первого класса, мадам, больше не существует. Это единственное, что изменилось в правление Миттерана, единственная роза без шипов на целый Пантеон почивших иллюзий! Да будет тебе, Элоиза, уймись, тебе ведь нравится этот кудрявый очкарик, и даже эта маленькая брюнеточка, которой не мешало бы сдержать свои вопли: «В наши дни-и!..» — точь-в-точь Корали, когда она начинает дурить.
Окончательно сдавшись, Элоиза поволокла свою усталость по направлению к квартире, погрузившись в полусон, которому только постели недоставало для того, чтобы стать совершенно сном. Но нельзя же положить на чистые простыни два фунта налипшего гравия и прочей грязи! Мама продолжала застилать ее слишком узкую для страсти девичью кровать белым, подобно тому, как украшают подштопанную девственность! «Если ты принесешь в подоле, — кричал когда-то отец, — я тебя из дому выкину!» Но она уже ушла, его смелости только на то и хватало, чтобы орать вслед. И потом, это было до Эмили… а после он впал в маразм и потребовал второго, ясное дело — внука, себя не переделаешь! Мачо до мозга костей, эгоист и… ну, ладно, он умер, мир праху его.
Когда через десять часов после возвращения Элоизы консьержка, встревоженная шумом водопада в трубах, поднялась в квартиру, Элоиза спала в величественной позе, сидя на стуле и поставив ноги в биде.
Черная «обувка» продержалась неделю, несмотря на ежедневные массажи с оливковым маслом и ванны с жавелевой водой через день. Да, теперь битум уже не тот: чуть потер — и следа не осталось!
«Но на самом ли деле жизнь была так хороша двадцать пять лет тому назад! Я с удовольствием прошлась бы по ней заново, — думает Элоиза, — только чтобы взглянуть. Может быть, в те, прежние четырнадцатые июля я свое недоплясала!»
Теперь у них с Гансом есть пристанище в двух шагах от площади Республики, музыка и флаги плещут прямо в глаза и уши, вот только нетерпеливый голод, требовавший ритмов и смеха, сдался, уступил натиску мозолей и расширенных вен. «Мне сорок восемь лет, у меня десять килограммов лишнего веса, — бубнит Элоиза, посасывая мятный леденец. — Конечно, это не старость, но уже и не первая молодость. Что правда, то правда, течению времени путь не преградишь».
Что касается туфелек, сегодняшняя мода предпочитает башмаки для большой дороги. Молодые теперь не танцуют, а еле ноги волочат. «Согласна, не все! Но вот Корали, как влезет в свои солдатские ботинки… Хотя сегодня вечером она выглядела скорее хорошенькой… уж точно, здесь без парня не обошлось!
И потом, о чем жалеть, когда память твоя полна движением? Так, может быть, дать воспоминаниям пробиться на поверхность, вот сейчас, вдали от посторонних глаз, которые отмеряют мне годы по объему моих бедер? Ритм никуда не пропадает, танец не теряется, просто проживаешь его по-другому, более чувственно…»
— Эй, мужчины, — кричит Элоиза в сторону сада, — идите-ка сюда, сейчас отпразднуем 14 июля травяным чайком, нам как раз по возрасту, и знаешь что, дорогой мой, я позволю Ритону шепнуть тебе на ухо, что в двадцать лет я была совершенно «невозможной»!
Когда дети в два часа ночи с ботинками в руках прокрались в дом, опасаясь, как бы им не влетело от предков, перед их глазами предстали Ритон, который лупил, как ненормальный, в медный таз, и Марианна, которая выделывала нечто, не имеющее названия ни на одном языке, задрав юбку по самое некуда! Что касается Элоизы, то она вальсировала с Гансом, глаза в глаза.
Папа никогда так и не научился двигаться в другом ритме, знает только «раз-два-три… раз-два-три…» даже под допотопную пластинку, совершенно для этого не предназначенную! Подумать только, Билл Хейли, такое старье!
Стыд и позор! В наше время не найдешь правильных родителей!
6
Тетя Армони
— Я не люблю, когда люди уходят, — рыдает Эмили, у которой слезы с некоторых пор льются по любому поводу неудержимым потоком.
— Это становится опасным, — сердито ворчит ее брат, — знаешь, мама, сколько она тратит на бумажные платки?
Семейство возвращается с похорон дядюшки Фуина. Старому смотрителю шлюза было восемьдесят семь лет, и он давно, задолго до того, как его шлюз начал повиноваться руке на расстоянии по мановению электронного взгляда компьютерной техники, оставил работу и только и делал, что играл в шары.
Теперь его нет, и кабачок закрылся, и воскресные моряки пропали, и никто не играет в белот. «Если это и есть прогресс… лучше было бы обойтись без него», — бухтели потихоньку старики. А умер Фуина так, как прожил последние годы, с шаром с руке. Упал замертво, успев точно прицелиться и сказать: «Надо же, я, кажется, сваливаю!» И, право же, все только обрадовались тому, как он ушел — почти улизнул. «Не представляю себе его в постели», — заявила его невестка, там бы он умер от нетерпения!
На похороны, разумеется, собралась вся деревня. Смерть по-прежнему занимает стариков ничуть не меньше, чем телепередачи: они подсчитывают оставшихся!
Все утешают Эмили, осыпают ласками, и она постепенно оправляется от своего горя. Пылкая маленькая девочка, настоящий бесенок, превратилась в унылую дылду, в которой лишь изредка и ненадолго вспыхивает жизнь. Элоизе случается задуматься над тем, что же нас все-таки лепит, какие встречи, повороты, переломы делают тем, что мы есть или чем станем — в конце-то концов, Эмили всего восемнадцать.
