Жюльен почувствовал горечь в его смехе.
— Подумать только, — вздохнул Сиффр, — всю жизнь меня стараются подрезать.
* * *
Третий и четвертый дни прошли счастливо и спокойно.
— Останьтесь, поживите еще, — ласково и почти заискивающе попросил его старик, — вы славный мальчик, это видно, и сейчас вы в такой же растерянности, как и я сам. — После смерти жены он чувствовал себя очень одиноким: — Представьте, я никогда не думал, что останусь вдовцом, она была на пять лет старше меня, и я искренне верил, что мы умрем вместе, ведь статистика все время об этом твердит. И вот вам, пожалуйста!
Однажды вечером она уснула в кресле с книгой в руках, а когда он подошел ее разбудить, чтобы уложить в постель, ткнулась головой в колени и умерла с такой же простотой, с какой гаснет свеча.
— Прошло много дней, прежде чем я поверил в это. Я искал ее, говорил с ней, Клементина даже начала сомневаться насчет моего душевного здоровья… А потом привыкаешь, или, как говорят англичане, we realize… смиряешься с неизбежным.
Только теперь он спал в кабинете — несмотря ни на что, не мог заставить себя улечься в их общую кровать.
— Я, знаете ли, не всегда был ей верен, но она только улыбалась — я всегда признавался, и если я вдруг отвлекался на другую женщину, это не значило, что я хочу ее бросить. «Должно же тело порадоваться», — она пела мне это словами Бреля
[36]
и смеялась, как умела смеяться только она одна. Песни говорят куда больше того, чем в них сказано, и только мы, внимательно вслушиваясь, делаем их тем, чем они становятся, тем, чего мы от них ждем. То же самое и с романами, мальчик мой.
Стояли ясные октябрьские дни. Они много ходили над обрывом, куда падали листья, принесенные сюда ветром. ЖС почти не раскрывал рта, разве что ронял в пустоту и к пустоте обращаясь короткие фразы, которые ворочались в душе Жюльена и приносили ему умеренную «пользу». Эти золотые монетки, сыпавшиеся с неба к их ногам, с незапамятных времен оплодотворяли поэтов. Любовь Юпитера и Данаи была осенним плодом, а золотой дождь — слезами, пролитыми березой или буком. Следом за словами ЖС мгновенно рождались картины, и становилось ослепительно ясно, что символам для того, чтобы обрести второе дыхание, достаточно самой малости воображения, и Жюльен чувствовал, как его уносит в мир, где страхи становятся беззлобными, потому что их внезапно умеряют отвечающие им мифы. Поскольку все в каждое мгновение было во всем, длительность становилась всего лишь перерывом в божественной неподвижности, простым разрывом, образовавшимся из-за поспешного бегства людей. Когда знаешь это, адский цикл размыкается, и ты погружаешься в чудесный покой. Да, вот она — настоящая тема его диссертации!
Тут Жюльена пронзила мысль: не хотелось ли ЖС присоединиться к ней? Он тут же извинился, побагровев от смущения — нет, он неисправим! Но старика, казалось, совершенно не задело это назойливое любопытство.
После довольно долгой и беспечальной паузы, во время которой он, наверное, в тысячный раз обдумывал этот вопрос, ЖС усмехнулся:
— Смерть бесповоротна, никого по ту сторону не найдешь. Другой уходит навсегда, Жюльен, нет ни воскресения мертвых, ни встречи, ни Страшного суда.
Кто-то пробовал взвесить душу, он помнит эту странную выходку ученого, попавшего под власть вытесненного, вечная погоня за надеждой и по ту сторону праха, но надо признать очевидное: она и он не подойдут к Всевышнему рука об руку. И если он себя убьет, то не для того, чтобы найти ее, а чтобы потерять себя. Чтобы покончить с этим раз и навсегда.
* * *
Вернувшись в Париж, Жюльен принялся работать как проклятый над новым вариантом. Теперь диссертация выстраивалась практически сама собой, но он не особенно гордился ее стройностью. Он с благоговейной радостью шел по тропинке, протоптанной для него ЖС. Элементы, из которых складывались доказательства, являлись ему во всей простоте и склоняли к сухой элегантности, очищенной от обычных украшений или приемов, при помощи которых добиваются расположения читателя. Он находил в себе самом отзвуки некоторых фраз, «дошедших» до него, несмотря на темные провалы в смысле; в самом деле, выстраивать что-то следует только там, где чувствуешь потребность создать окружение. Эти два существа на своем полуострове шли вперед нагими и подталкивали Жюльена к тому, чтобы сбросить лишнее, а может, и к добровольным лишениям, потому что насчет своего будущего существования в качестве ученого у него иллюзий не было. Время от времени он звонил ЖС, отчитывался о том, как продвигается работа, и тут же начинал болтать, спорить, слегка распалялся. Сиффр оживлялся, Жюльен начинал сам себе казаться полезным — не то чтобы на нем держался мир, но он помогал выжить старику. Конечно, речь об этом никогда не шла. Теперь писатель обращался к нему на «ты», иногда смеялся, а когда разговор заканчивался, говорил: «Звони, не пропадай надолго».
Жюльен еще два или три раза съездил на полуостров, и каждый раз, с каждым новым сезоном, заново открывал для себя его очарование. Странное жилище больше не пугало юношу, теперь он называл комнату своей, целовал Клементину, утаскивал Сиффра гулять по полям и звонил Элоизе, чтобы сказать, что все хорошо, работа идет, Сиффр благодарит и передает приветы матери такого милого мальчика! А уезжая с обретенной уверенностью насчет работы и запасом счастья, он знал, что старик провел два-три мирных дня, свободных от черных вопросов — вопросов, порожденных одиночеством и отбивавших у него охоту даже попросту есть, как он говорил. Жорж Сиффр сильно похудел.
Вскоре Жюльен решил, что диссертация вполне готова, хотя его наставник относился к ней настороженно и особенно раздражался из-за того, что его коллеги-референты такой настороженности не проявляли. Жюльен написал ЖС, сообщив, что защита назначена на такой-то день, что, конечно, он не рассчитывает на присутствие писателя, но очень на него надеется, и что тоже старается отстраниться от окружающего. И все же, если ЖС ему позволит, он привезет ему свой труд или попросту приедет его повидать — с пустыми руками. Как тот захочет. «Я, наконец, понял, — писал Жюльен в своем письме, — то, что я давно искал, оказалось способностью принимать жизнь так, как она идет. Благодаря вам мне начинает это удаваться. Знаете, я очень вас люблю».
Ответа он не получил. Поначалу Жюльена это не задело, он был поглощен последними содроганиями университетского дракона: некоторые из референтов, «обработанные» его научным руководителем, обвиняли юношу в том, что он «отошел» от темы.
Защита началась с крупной склоки. Не часто Сорбонне доводилось видеть, как почтенные мужи петухами наскакивали на недостаточно смиренного соискателя. Дело в том, что Жюльен, спокойно и не обращая ни малейшего внимания на крики — у него нашлись и защитники, — начал возражать в ответ на упреки: ошибаться вовсе не является долгом диссертанта, хоть его и толкает на это тема диссертации, и он не уступит, даже если вся Сорбонна будет настаивать на своем. Пытаясь обернуть ситуацию в свою пользу, он думал о ЖС, сначала с яростью, а потом с внезапной болью. Ему вдруг стало совершенно ясно, что Жорж Сиффр умер, и это причина того, что ему не по себе: «Старик умер, мой единственный друг…» Он почувствовал, что бледнеет. Заметив выступившую у него испарину, все вокруг забеспокоились, его усадили. Руководитель неумеренно ликовал, веселость его била через край: «Вот что бывает, когда отсутствует дисциплина, щенок напрочь растерялся перед ареопагом тех, кого он ни с того ни с сего начал считать равными себе», и Жюльен, поглядев туда, где сидели мать и Розали, на мгновение обрадовался: Ганс с огромным трудом удерживал обеих женщин на местах. Похоже, Лапоби, после того как все кончится, лучше к ним близко не подходить.
