Известная часть их — а в Бальбеке это придавало обитателям гостиницы довольно ярко выраженный местный характер, отличавший их от обычного банально богатого и космополитического населения подобного рода роскошных отелей, — состояла из именитых граждан главных департаментов этой части Франции: из председателя суда в Кане, старшины адвокатов Шербура, старшего нотариуса из Ле-Мана, покидавших на время вакаций места, по которым они в течение всего года были разбросаны одиночками, словно пешки на шашечной доске, и собиравшихся в этой гостинице. Они поселялись всегда в одних и тех же комнатах и вместе со своими женами, претендовавшими на аристократизм, составляли замкнутый кружок, к которому присоединялись видный адвокат и видный врач из Парижа, говорившие им в день отъезда:
— Ах да! Вы едете не тем поездом, что мы, вы — привилегированные, вы приедете домой к завтраку.
— Как, привилегированные? Вы-то живете в столице, в Париже, в большом городе, а я живу в жалкой провинции, в городишке, где сто тысяч населения, — по последней переписи, правда, сто две. Но что это по сравнению с вами, раз вы насчитываете два миллиона пятьсот тысяч? и у вас там асфальт и блестящее парижское общество?
Они говорили это, по-крестьянски раскатисто произнося «р», не вкладывая горечи в свои слова, потому что они были провинциальные знаменитости и могли бы, как и другие, переселиться в Париж — председателю суда в Кане несколько раз предлагали место в кассационном суде, — но предпочитали оставаться на прежнем месте, из любви к своему городу, или к безвестности, или к славе, или потому, что они были реакционеры, или ради удовольствия поддерживать знакомства с соседними замками. Некоторые из них, впрочем, не сразу уезжали в свою провинцию.
Ибо — так как бальбекская бухта была отдельным маленьким мирком среди большого мира, корзиной, хранившей в себе времена года, где собрано было воедино все разнообразие дней и сменявших друг друга месяцев, так что не только выпадали дни, когда, как всегда перед грозою, из Бальбека можно было увидеть Ривбель, дома которого бывали освещены солнцем, в то время как Бальбек погружался в тьму, но даже порою, когда в Бальбеке уже наступали холода, можно было быть уверенным, что на том берегу в течение еще двух-трех месяцев удастся насладиться теплом, — те из числа постоянных гостей Гранд-отеля, отпуск которых начинался поздно или же долго тянулся, когда приближалась осень и наступали дожди и туманы, грузили свои чемоданы на лодку и переправлялись в Ривбель или Костедор догонять лето. Этот маленький кружок, образовавшийся в бальбекской гостинице, недоверчиво оглядывал каждого новоприбывшего, и все эти люди, делая вид, что не интересуются им, расспрашивали о нем своего приятеля, метрдотеля. Ибо метрдотель, Эме, каждый год приезжал сюда на время сезона и сохранял за ними их столики; а их супруги, зная, что жена Эме ожидает младенца, работали каждая после еды над штучкой белья для новорожденного, то и дело наводя свои лорнеты на бабушку и меня, потому что мы ели крутые яйца с салатом, что считалось вульгарным и не было принято в хорошем обществе в Алансоне. Они держали себя с подчеркнуто презрительной иронией по отношению к одному французу, которого называли «Величеством» и который действительно сам себя провозгласил царьком маленького островка Океании, населенного кучкой дикарей. Он жил в гостинице со своей любовницей, хорошенькой женщиной, которую, когда она шла купаться, мальчишки приветствовали криками: «Да здравствует королева!», потому что она осыпала их монетами в пятьдесят сантимов. Председатель суда и старшина адвокатов даже делали вид, что не замечают ее, и если кто-нибудь из их приятелей ее рассматривал, они считали долгом предупредить его, что она всего лишь работница.
— Но меня уверяли, что в Остенде они купались в королевской кабине.
— Конечно! Ею можно пользоваться за двадцать франков. Вы можете нанять ее, если это вам доставляет удовольствие. А я достоверно знаю, что он просил аудиенции у короля, и тот дал ему знать, что его не касается этот марионеточный царек.
— А-а, право, это интересно! Ведь есть же такие люди!..
И наверно, все это оказалось бы правдой, но была тут и досада, ибо для большей части этой толпы они были всего лишь добропорядочные буржуа, незнакомые с этими расточительными королем и королевой, и эта досада приводила нотариуса, председателя, старшину, когда им случалось повстречать на пути то, что они называли маскарадом, в самое дурное расположение духа и заставляла их громко высказывать свое негодование, известное их приятелю метрдотелю, который, будучи вынужден угождать царственной чете, более щедрой, чем бесспорной, и принимая от нее заказы, в то же время, однако, многозначительно подмигивал своим старым клиентам. Может быть, та же досада, вызванная опасением, что их сочтут менее блестящими, чем они есть на самом деле, и они не смогут дать понять, насколько выше они стоят, была в известной мере причиною прозвища «красавец», данного ими молодому хлыщу, сыну крупного промышленника, чахоточному прожигателю жизни, который каждый день появлялся в новом пиджаке, с орхидеей в петлице, пил за завтраком шампанское и отправлялся, бледный, невозмутимый, с равнодушной улыбкой на губах, в казино и бросал на стол, где играли в баккара, огромные суммы, которые «средства не позволяли ему проигрывать», как об этом с видом осведомленного человека нотариус рассказывал председателю, жена которого знала «из достоверных источников», что этот юноша во вкусе «конца века» смертельно огорчает своих родителей.
С другой стороны, по адресу одной старой дамы, богатой и титулованной, старшина адвокатов и его друзья изощрялись в неиссякаемых сарказмах только потому, что она ездила не иначе, как со всей своей прислугой. Каждый раз, как в столовой во время обеда или завтрака она попадалась на глаза жене нотариуса и жене председателя суда, они нагло осматривали ее в лорнет, столь же тщательно и недоверчиво, как если бы она была блюдом с пышным названием, но подозрительным на вид, которое, после того как внимательное наблюдение дает неблагоприятный результат, отстраняют жестом и с гримасой отвращения приказывают унести.
Этим, конечно, жёны нотариуса, старшины и председателя только хотели показать, что если им и недостает кой-чего — вроде некоторых привилегий старой дамы и знакомства с нею, — то это происходит не в силу невозможности, а в силу их нежелания. Но под конец они и сами себя убедили в этом; и это умерщвление в себе всякого желания, всякого любопытства к формам незнакомой жизни, надежды понравиться другим, уступившей место деланному презрению и искусственной веселости, имело для этих женщин то неудобство, что под видимостью довольства скрывалась досада и что им непрестанно приходилось лгать самим себе, — два условия, мешавших их счастью. Но, наверно, все в этой гостинице делали то же самое, что и они, хотя и в иной форме, и приносили в жертву если не самолюбию, то по крайней мере известным принципам своего воспитания и своим умственным привычкам то чудесное волнение, которое чувствуешь, приобщаясь к незнакомой доселе жизни. Конечно, микрокосм, в котором замыкалась старая дама, не был отравлен ядовитыми колкостями, как тот кружок, где в ярости издевались над другими жёны нотариуса и председателя суда. Напротив, он был полон благоухания — тонкого и старинного, но все же не менее искусственного. Ибо, в сущности, стараясь пленить других, привлечь к себе загадочную симпатию новых людей и сама обновляя себя ради этого, старая дама нашла бы в этом, вероятно, особую прелесть, неведомую человеку, удовольствие которого — посещать людей только своего круга и напоминать себе, что, поскольку нет ничего лучше этого круга, следует пренебрегать презрением других, плохо осведомленных о нем людей. Может быть, она чувствовала, что если бы она появилась в бальбекском Гранд-отеле никому не известная, то ее черное шерстяное платье и вышедший из моды чепчик вызвали бы улыбку у какого-нибудь кутилы, который, развалившись в своей качалке, пробормотал бы: «Побируха!» — или даже у какого-нибудь солидного мужчины, сохранившего, как председатель, в обрамлении седеющих бакенбард свежее лицо и светящиеся умом глаза, что ей нравилось, который тотчас же направил бы на это необычайное явление увеличительные стекла супружеского лорнета; может быть, бессознательный страх перед этой первой минутой, короткой, правда, но от этого не менее жуткой — как то мгновение, когда мы бросаемся в воду вниз головой, — заставлял эту даму посылать вперед слугу, осведомлявшего гостиницу о ее личности и обыкновениях, а затем, кладя конец приветствиям управляющего с поспешностью, в которой было больше робости, чем гордости, направляться в отведенную ей комнату, где собственные занавески, сменявшие те, что висели здесь на окнах, ширмы, фотографии так плотно ограждали ее стеной привычек от прочего мира, к которому ей пришлось бы приспособляться, что путешествовала не столько она, сколько ее домашняя обстановка, которой она не покидала…
