Да ну же, Леонтина, встряхнись, этак у тебя образуется анкилоз. Ты когда-нибудь видела, чтобы я спал после ужина? Что ты будешь делать в шестьдесят лет, если ты уже сейчас спишь, как старуха? Тебя разнесет, у тебя нарушается кровообращение… Ничего не слышит!» – «Дремать после ужина – ведь это вредно, правда, доктор? – чтобы реабилитировать себя в глазах Котара, спросил маркиз де Говожо. – После того, как плотно поешь, нужен моцион». – «Вздор! – отрезал профессор. – Одинаковое количество пищи было взято на анализ из желудка собаки не двигавшейся и из желудка собаки бегавшей, и оказалось, что у первой пищеварение происходило быстрее». – «Так, значит, пищеварению препятствует сон?» – «Это зависит от того, что вы имеете в виду: пищевод, желудок или кишечник, но раз вы не изучали медицину, объясняй вам, не объясняй – вы все равно ничего не поймете. Ну, Леонтина, шагом арш, пора домой!» Доктор слукавил – он и не собирался уезжать, ему хотелось доиграть партию, но он надеялся решительно прервать сон этой немой, к которой он, не получая ответа, обращался с увещаниями, подкрепляя их научными доводами. Оттого ли, что даже в сонном состоянии г-жа Котар все еще продолжала бороться со сном, оттого ли, что ее голове не на что было опереться, но только голова г-жи Котар как заведенная раскачивалась слева направо и снизу вверх, точно предмет, движущийся по инерции в пустом пространстве, и, глядя на нее, казалось, что сейчас она как будто слушает музыку, а сейчас находится при последнем издыхании. Уговорами доктор ничего не достиг – на нее подействовало глупое положение, в каком она очутилась. «Ванна достаточно теплая, – пробормотала г-жа Котар, – но вот перья из словаря!.. – воскликнула она и выпрямилась. – Ах, Боже мой, какая же я глупая! Что это я горожу? Я думала о моей шляпе и, наверно, замолола чепуху; еще немного – и я бы задремала, а все этот проклятый огонь». Присутствующие засмеялись, потому что никакого огня не было.
– Вы из меня дурочку строите, – смеясь над самой собой, сказала г-жа Котар и с легкостью магнетизера и с ловкостью женщины поправила прическу и смахнула со лба последние тени сна, – приношу глубокие извинения дорогой госпоже Вердюрен и прошу ее сказать мне правду. – Но ее улыбка тотчас стала грустной, потому что профессор, знавший, что его жена хочет нравиться ему и безумно боится, что он ее разлюбит, крикнул ей: «Посмотри на себя в зеркало, ты вся красная, как будто у тебя сыпь высыпала, вид у тебя как у деревенской старухи». «Вы знаете, он просто очарователен, – заговорила г-жа Вердюрен, – в нем есть милая, беззлобная шутливость. И потом, он вырвал моего мужа из лап смерти, когда весь медицинский факультет приговорил его. Он провел у его постели три бессонные ночи. Вот почему да будет вам известно, что для меня Котар, – дотронувшись до своих изящно очерченных висков, на которые падали седые пряди, произнесла она торжественно и почти угрожающе, как будто мы хотели обидеть доктора, – это нечто священное! Я ни в чем не могла бы ему отказать. Я называю его не „доктор Котар“, а „доктор бог“. Но и этим названием я его принижаю, потому что этот бог по мере возможности выручает нас в бедах, за которые несет ответственность другой». «Ходите с козыря», – со счастливым видом сказал Морелю де Шарлю. «Попробуем с козыря», – сказал скрипач. «Сначала надо было с короля, – заметил де Шарлю, – вы рассеянны, но вообще как вы хорошо играете!». _ «Вот он, мой король», – сказал Морель. «Красавец мужчина», – подхватил профессор. «Что это за штука – вот эти палочки? – спросила г-жа Вердюрен, показывая маркизу де Говожо на великолепный лепной герб над камином. – Это ваш герб?» – с презрительной насмешкой в голосе добавила она. «Нет, это не наш герб, – ответил маркиз де Говожо. – У нас на золотом поле три полосы со сходящимися и расходящимися зубцами, по пяти на каждой, а над ними золотые трилистники. Нет, это герб де Кольявон – они не ветвь нашего рода, но от них мы получили в наследство этот дом, и никто из нас ничего здесь не менял. У Кольявон (когда-то они, кажется, звались Кольгнилье) на золотом поле было пять кольев с тупыми концами. Когда они породнились с нами, владельцами Фетерна, их щит изменился, но все-таки в него между двадцатью перекрещивающимися крестиками вколочен малюсенький золотой колышек, а справа от колышка – прыжок горностая»: – «Так ее!» – шепнула маркиза де Говожо. «Моя прабабушка была урожденная де Кольявон или д'Этикольявон – ее можно называть и так и этак, в древних грамотах встречаются обе фамилии, – продолжал маркиз де Говожо; он покраснел как рак, оттого что только сейчас вспомнил о том, что жена оказала ему честь, поделившись с ним своими впечатлениями, и теперь ему стало не по себе при мысли, как бы г-жа Вердюрен не приняла на свой счет его слова, не имевшие к ней никакого отношения. – Согласно истории, в одиннадцатом веке первый Кольявон, Масе, так называемый Кольгнилье, во время осад необычайно ловко вырывал из земли колья. Вот за что он получил прозвище де Кольявон, а вместе с прозвищем выслужил дворянство, и, как видите, колья на протяжении столетий сохраняются в его гербе. Это колья, которые, чтобы сделать крепость неприступной, вбивали, втыкали – извините за выражение – перед ней в землю и скрепляли. Эти самые колья вы и назвали так остроумно палочками, но только они ничего не имеют общего с прутиками нашего знаменитого Лафонтена.
[316]
Считалось, что это самая падежная ограда крепости. Попятно, теперь, когда у нас такая могучая артиллерия, это может вызвать только улыбку. Но ведь мы говорим об одиннадцатом веке». – «Это несовременно, – заметила г-жа Вердюрен, – а вот колоколенка оригинальна». «Вам идет такая карта, что просто… тюрлютютю, – сказал Котар, как обычно, употребляя свое любимое присловье вместо мольеровского. – Знаете, почему бубновый король освобожден от воинской повинности?» – «Как бы я хотел быть на его месте!» – сказал Морель, тяготившийся военной службой. «Какой же вы плохой патриот!» – воскликнул де Шарлю и не удержался, чтобы не ущипнуть скрипача за ухо. «Нет, вы не знаете, почему бубновый король освобожден от воинской повинности, – продолжал ценивший свои шутки Котар, – потому, что у него только один глаз». – «Вы имеете дело с сильным противником, доктор», – сказал маркиз де Говожо; ему хотелось дать Котару попять, что он знает, кто Котар по профессии. «Этот молодой человек – просто чудо, – вырвалось у де Шарлю. – Он играет как бог». Это восклицание не пришлось по душе доктору, и он возразил: «Цыплят по осени считают. Посмотрим еще, кто кого». «Дама, туз», – торжествуя, объявил Морель – ему решительно везло. Доктор наклонил голову, как бы в знак того, что он считает себя побежденным, и, словно зачарованный, произнес: «Красота!» «Мы были очень рады, что с нами ужинал барон де Шарлю», – сказала г-же Вердюрен маркиза де Говожо. «Вы раньше не были с ним знакомы? Человек он, в общем, приятный, оригинальный, в нем чувствуется эпоха (она бы затруднилась определить, какая именно)», – ответила г-жа Вердюрен с удовлетворенной улыбкой любительницы изящного, судьи и хозяйки дома. Маркиза де Говожо предложила мне приехать с Сен-Лу в Фетерн. Я не мог удержать восторженный вскрик при виде луны, повисшей, словно оранжевый фонарь, над дубовым шатром, начинавшимся у самого замка. «Это еще что! Вскоре, когда луна поднимется выше и всю долину озарит ее свет, будет в тысячу раз красивее. Вот чего нет у вас в Фетерне!» – пренебрежительно бросила она маркизе де Говожо, а та растерялась: ей не хотелось умалять достоинства своего имения, особенно в глазах дачницы. «Вы еще здесь поживете?» – спросил г-жу Котар маркиз де Говожо; в его вопросе можно было различить неопределенное желание пригласить ее, но только без намерения тут же условиться о дне встречи. «Ну конечно! Ради детей я считаю необходимым ежегодно предпринимать это путешествие. Что там ни говори, а им хорошо пожить на вольном воздухе. Факультет посылал меня в Виши, но там уж очень душно, а своим желудком я займусь, когда эти здоровенные малые еще подрастут. Да и потом, у профессора всегда бывает столько возни с этими экзаменами, от жары он очень устает. Я считаю, что мой муж, который целый год работает как вол, нуждается в длительном отдыхе. Месяц-то мы уж, во всяком случае, здесь пробудем». – «А, ну тогда, значит, мы с вами еще увидимся!» – «Я вот еще почему должна здесь задержаться: муж хочет съездить в Савойю, а вернется он не раньше, чем через две недели и потом уже будет тут отдыхать безвыездно». – «Вид на долину мне нравится больше, чем на море, – продолжала г-жа Вердюрен. – Когда вы поедете обратно, погода будет чудесная». – «Не мешает все-таки посмотреть, как там с лошадьми, – конечно, если вам уж так нужно сегодня же вернуться в Бальбек, – сказал мне Вердюрен, – хотя я лично никакой необходимости в этом не вижу. Завтра утром вас бы и отвезли. Погода наверняка будет прекрасная. Дорога отличная». Я сказал, что остаться на ночь никак не могу. «Во всяком случае, еще не пора, – объявила Покровительница. – Оставь ты их в покое, времени у них еще много. Что ж хорошего, если они приедут на станцию за час до отхода поезда? Здесь-то ведь им лучше. Ну, а вы, мой юный Моцарт, – не решаясь обратиться непосредственно к де Шарлю, спросила она у Мореля, – вам бы не хотелось остаться? У нас есть чудные комнаты окнами на море». – «Да ему нельзя задерживаться, – ответил де Шарлю за не расслышавшего страстного игрока. – Его отпустили только до полуночи. Он должен вернуться и лечь спать, как умный, послушный мальчик», – проговорил барон покровительственно, жеманно, делая упор на словах, точно он испытывал мучительное блаженство, употребляя это целомудренное сравнение, попутно выделяя голосом все, что относилось к Морелю, прикасаясь к нему, как бы ощупывая его вместо руки словами.
