Дорога, однако, не везде была такая тяжелая, попадались места, где снег смело, и тогда сани быстро катились по ровной, обледенелой земле. В других местах, хотя снег и лежал, но был крепкий и глубокий, ехать по нему было легко. Главными препятствиями были высокие сугробы, наметенные ветром. Тогда приходилось сворачивать с дороги и ехать по полю или среди заборов, причем нередко случалось, что сани проваливались в канаву, а лошадь упиралась в изгородь.
Пастор с кучером озабоченно совещались, как им быть с большим снежным сугробом, который наметало каждый раз у старого бревенчатого забора возле Ингмарсгорда.
— Если нам удастся перебраться через него, мы сможем вздохнуть спокойно, — говорили они.
Священник вспомнил, как часто просил он Ингмара-старшего снести высокий бревенчатый забор, потому что из-за него наносило такие высокие снежные сугробы. Забор так и оставался там по сей день. Какие бы перемены ни случались в Ингмарсгорде, забор всё также стоял на своем месте.
Скоро они увидели постройки именья и огромный сугроб на своем обычном месте, высокий, как стена, и твердый, как камень. Об объезде нечего было и думать, надо было переезжать через эту громаду. Задача казалась настолько невыполнимой, что кучер предложил зайти в усадьбу и попросить о помощи.
Пастор и слышать об этом не хотел. В течение пяти лет он не обменялся с Хальвором и Карин ни единым словом и его совсем не радовала мысль встретиться со своими прежними друзьями.
Лошадь начала подниматься на сугроб. Снег выдерживал всю эту тяжесть, пока они не достигли вершины, тут снег вдруг обвалился, и лошадь провалилась, словно в яму, а полозья глубоко врезались в снег.
В довершение всего одна оглобля сломалась, и ехать дальше было просто невозможно.
Через несколько минут священник вошел в дом Ингмарсонов.
Яркий огонь пылал в очаге, по одну сторону его сидела хозяйка и пряла тонкую шерсть, а позади нее, вытянувшись в длинный ряд, сидели женщины и девушки и пряли очески
[3]
и лен. По другую сторону очага расположились мужчины, только что вернувшиеся с рубки леса. Одни из них отдыхали, а другие, как бы для забавы, занимались разной легкой работой: строгали лучины, вырезали топорища, точили косы.
Когда священник вошел и рассказал о постигшей его беде, все засуетились. Работники сейчас же бросились освобождать из снега лошадь. Хальвор подвел священника к столу и пригласил его сесть. Карин послала служанок в кухню сварить кофе и приготовить гостю ужин, а сама повесила его шубу сушиться на печь, взяла лампу и придвинула свою прялку к столу, чтобы принять участие в беседе мужчин.
«Я не встретил бы лучшего приема и во времена Ингмара-старшего», — подумал пастор.
Хальвор завел серьезный разговор о содержании дорог и потом спросил священника, хорошо ли он продал свое зерно и сделал ли в доме ремонт, о котором говорил уже давно. Карин осведомилась о пасторше и поинтересовалась, не наступило ли улучшение в ее болезни.
Кучер вошел и сказал, что лошадь вытащили из снега, оглоблю поправили и можно ехать дальше. Карин и Хальвор просили священника остаться поужинать, и так упрашивали, что он не смог им отказать.
Кофе принесли в большом серебряном кофейнике, который подавали только в торжественных случаях на свадьбах и похоронах; три вазы были доверху наполнены свежим печеньем.
Пастор вытаращил от удивления свои маленькие глазки и несколько раз потер лоб; ему казалось, что он видит сон и вот-вот проснется.
Хальвор показал священнику шкуру лося, которого убил прошлой осенью в своем лесу. Шкуру раскинули на полу и пастор сказал, что никогда не видел такой большой и красивой шкуры. Карин подошла к Хальвору и шепнула ему что-то на ухо, и Хальвор сейчас же начал просить пастора принять эту шкуру от него в подарок.
Карин ходила по комнате, доставая из шкафов, выкрашенных в голубую краску, прекрасное старинное серебро. Она постелила на стол скатерть с широкой мережкой и положила столько серебряных ложек, словно ждала множество гостей. Молоко и другие напитки были поданы в тяжелых серебряных кувшинах.
После ужина священник собрался ехать, и Хальвор Хальворсон, взяв двух работников, сам отправился его провожать. В трудных местах они расчищали снег, поддерживали сани, когда те клонились на бок, и простились с пастором только у дверей его дома.
Священник, довольный, стоял на крыльце. Он думал о том, как прекрасно снова вернуть себе прежних друзей, и с большой сердечностью простился с Хальвором. Крестьянин не уходил и искал что-то в карманах.
Наконец, он вынул сложенную бумагу.
«Нельзя ли сейчас передать это господину пастору? — спросил он. — Это заявление нужно огласить завтра, после проповеди. Если господин пастор будет так добр принять бумагу сейчас, мне не придется никого специально посылать завтра утром в церковь».
Войдя в свою комнату, священник зажег свечу, развернул бумагу и прочел:
«По случаю отъезда владельцев в Иерусалим продается усадьба Ингмарсгорд…»
Дальше священник не стал читать, он глубоко задумался.
— Да-а-а… Налетело и на нас, — пробормотал он, словно говоря о буре. — Я уже столько лет ждал чего-нибудь в этом роде!
V
Одним прекрасным весенним вечером крестьянин шел с сыном по дороге на большие заводы, стоявшие к югу от их прихода.
Оба жили на самом севере, и им пришлось идти через всю деревню. Они шли мимо свежевспаханных и засеянных полей, на которых уже пробивалась молодая зелень. Перед ними расстилались тучные зеленые нивы и роскошные луга, на которых скоро зацветет сладко благоухающий клевер.
Крестьяне шли мимо домов, из которых многие были покрашены заново; в одних вставляли новые оконные рамы, к другим пристраивали веранды. В садах тоже шла работа — люди копали грядки и сажали цветы. У всех, кого они встречали, была земля на руках и сапогах, потому что все шли с полей или огородов, где сеяли репу и морковь или сажали картофель.
Крестьянин не мог удержаться, чтобы то и дело не начать расспрашивать встречных, какой сорт картофеля они посадили и давно ли посеяли овес. При виде теленка или жеребенка он старался определить их возраст, высчитывал, сколько коров содержится в той или иной усадьбе, и задавался вопросом, за сколько можно продать хорошо выезженную кобылу.
Сын каждый раз старался отвлечь отца от этих мыслей.
— Я думаю о том, что скоро мы с тобой вступим в долину Сарона и пройдем через пустыню Иудейскую, — говорил он.
Отец улыбнулся, и лицо его на минуту прояснилось.
— Да, отрадно будет идти по стопам Иисуса, — сказал он, но в следующее мгновенье мысли его снова отвлеклись на проезжавшие мимо телеги с негашеной известью.
