Да, разве только он один принадлежал им всем сообща? А церковь, мелькавшая на том берегу среди берез? А красивое белое здание школы и приходской дом?
Чем еще они владели сообща? Да, всей красотой, открывавшейся их взорам.
Прекрасным видом на широкую, могучую реку, величаво несущую свои чистые воды через рощи, широким видом на долину с цепью голубоватых гор на горизонте…
Все это принадлежало им, все это запечатлелось в их душах, и со всем этим они расставались на всю жизнь!
Доехав до середины моста, отъезжавшие запели одну из песен Санкея: «Мы встретимся еще, мы встретимся еще в Царствии Небесном!»
На мосту не было никого, кто бы мог их услышать. Они пели голубым холмам своей родины, зеленым водам реки и качающимся на ветру деревьям.
Они никогда больше не увидят их, и из их горла, сжимающегося от слез, вылетали слова прощальной песни:
«О, прекрасный родимый край с твоими приветливыми красными и белыми домиками среди густых березовых рощ, с твоими плодородными полями и зелеными лугами, с твоей длинной долиной, перерезанной рекой, слушай нас! Мы будем молиться, чтобы Господь привел нам свидеться снова! Мы будем молиться, чтобы снова увидеть тебя в Царствии Небесном!»
После того как паломники миновали мост, им пришлось ехать мимо кладбища.
Среди других памятников на кладбище лежала большая, плоская, вся истертая от времени плита, на которой не стояло ни имени ни года, но все знали, что под ней с незапамятных времен покоится крестьянин из рода Льюнгов.
Однажды, когда Льюнг Бьорн Олафсон, уезжавший теперь в Иерусалим, и брат его Пер были еще детьми, они сидели на этом камне и разговаривали.
Сначала они беседовали мирно, но потом о чем-то поспорили и спор их готов был перейти в бурную ссору.
Позднее братья и не вспомнили, о чем спорили, но они никогда не могли забыть, что в самый разгар спора из-под камня кто-то медленно и отчетливо постучал.
Братья сразу замолчали. Они схватились за руки, потихоньку встали и убежали, а позднее, садясь на эту плиту, всегда вспоминали этот случай.
Проезжая мимо кладбища, Льюнг Бьорн увидел своего брата Пера, который сидел на плите, подперев голову руками.
Тогда Льюнг Бьорн остановил свою лошадь и сделал другим знак подождать его.
Он слез с телеги, перепрыгнул через кладбищенскую ограду и, подойдя к плите, сел рядом с братом. Пер Олофсон сказал:
— Ты продал усадьбу, Бьорн.
— Да, — отвечал Бьорн, — я пожертвовал всем моим достоянием Богу.
— Да, но ведь усадьба была не твоя, — тихо заметил брат.
— А чья же?
— Она принадлежала всему твоему роду.
Льюнг Бьорн ничего не ответил, он молча ждал, что скажет брат. Он знал, что, сидя на этом камне, брат будет говорить только слова мира и любви, поэтому не боялся услышать, что скажет Пер.
— Я выкупил обратно именье, — произнес Пер.
Льюнг Бьорн вздрогнул.
— Ты сделал это, чтобы оно не ушло из нашего рода?
— Я не настолько богат, чтобы руководствоваться только этим, — отвечал брат.
Бьорн вопросительно поглядел на него.
— Я сделал это, чтобы у тебя был угол, куда ты мог бы вернуться.
Слезы выступили на глазах Бьорна, и он заплакал.
— Я сделал это, чтобы твоим детям было, где преклонить голову, когда они вернутся.
Бьорн обнял брата за шею и погладил его.
— И я сделал это для моей дорогой невестки, — продолжал Пер, — ей отрадно будет думать, что у нее есть на родине дом, где ее всегда ждут. В старой усадьбе радостно примут каждого из вас, кто захочет вернуться.
— Пер! — сказал Бьорн, — садись в телегу и поезжай с ними в Иерусалим, а я останусь. Ты больше моего заслуживаешь жизни в обетованной земле.
— Ах, нет, — отвечал, улыбаясь, брат, — понимаю тебя, но я больше пригожусь здесь.
— Мне кажется, тебе место в раю, — сказал Бьорн. Он прижался головой к плечу брата. — Прости меня за все, — прибавил он.
Они встали и на прощанье пожали друг другу руки.
— На этот раз нам никто не постучит, — сказал, вставая, Пер.
— Как странно, что тебе пришло в голову сесть именно на этот камень.
— В последнее время, брат, нам трудно было говорить, не споря.
— Неужели ты думаешь, что я стал бы сегодня ссориться?
— Нет, зато я могу прийти в гнев при мысли, что теряю тебя.
Они вышли на дорогу, и Льюнг Пер крепко пожал руку жене Бьорна.
— Я купил Льюнгорд, — сказал он. — Я говорю это тебе теперь, чтобы ты знала, что у тебя есть дом, куда ты можешь вернуться, если захочешь.
Он переходил от одного из детей к другому, пока не дошел до маленького Эрика, которому было всего два года и который не мог понять слов дяди.
— Не забудьте, дети, рассказать Эрику, когда он подрастет, что у него есть родной угол, куда он может вернуться, если захочет.
И затем длинный поезд двинулся дальше.
Проехав кладбище, вереница телег и повозок встретила толпу родственников и друзей, которые в последний раз могли проститься с отъезжающими.
Остановка была долгая, потому что все хотели еще раз пожать им руки и пожелать счастливого пути.
Вся дорога через деревню была усеяна народом.
В дверях каждого дома стояли люди, они глядели из окон и из-за заборов, с холмов и пригорков и размахивали платками и шляпами.
Телеги медленно проезжали сквозь толпу, пока не достигли дома бургомистра Ларса Клемантсона. Здесь поезд остановился, чтобы Гунхильда могла проститься с родителями.
Гунхильда жила в Ингмарсгорде с тех пор, как она решила переселиться в Иерусалим. Она предпочла это вечной ссоре с родителями, которые не могли примириться с мыслью, что она их покидает.
Выйдя из телеги, Гунхильда увидела, что весь дом словно вымер. Ни в дверях, ни в окнах не было видно ни души.
Калитка была заперта. Девушка пролезла в отверстие в заборе и вошла во двор, но дверь тоже была крепко заперта.
Гунхильда зашла со стороны кухни, но и кухня была заперта изнутри на крючок.
Гунхильда несколько раз постучала в дверь, но никто ей не отворил, тогда она просунула в дверь щепку и с ее помощью приподняла крючок. Она отворила дверь и вошла в дом.
Ни в кухне, ни в комнатах не было ни души.
Гунхильда не хотела уходить, не оставив родителям записки на прощанье. Она подошла к бюро и приподняла крышку: отец всегда держал там письменные принадлежности.
Девушка не сразу нашла чернила и начала искать их по всем ящикам. Тут на глаза ей попалась хорошо знакомая шкатулка, принадлежавшая матери. Это был свадебный подарок отца, и маленькой Гунхильде доставляло в детстве большое удовольствие рассматривать эту шкатулку.
