С того же дня, как он узнал, что Гертруда свободна, он стал угрюм и печален.
В колонии никто не мог понять, о чем Бу грустит. Многие старались узнать это, прося его открыть им причину своей грусти, но он ни за что не хотел признаться. Он не мог ждать от них большого сочувствия своему сердечному горю, ведь гордонисты всегда учили, что ради единодушия не надо любить одного человека больше других, и утверждали, что сами они любят всех людей одинаково. Все они, и Бу вместе с ними, поклялись никогда не вступать в брак и вести целомудренную жизнь, как монахи и монахини.
Бу ни разу не вспомнил об этом обете с тех пор, как узнал, что Гертруда свободна. Ему хотелось поскорее распроститься с общиной, уехать на родину и жениться на Гертруде.
Бу был очень рад, что спрятал деньги: теперь он мог уехать, когда захочет.
Первые дни он ходил как в бреду и думал только о том, как бы узнать, когда отходит пароход из Яффы. Случая, однако, такого не представлялось, и Бу начал думать, что действительно будет лучше несколько отложить отъезд. Если он теперь вернется домой, то вся деревня поймет, что он сделал это ради Гертруды. И если ему не удастся завоевать ее, он сделается посмешищем всей деревни.
Как раз в это время Бу принялся за работу, полезную для всей колонии. До сих пор старейшие гордонисты жили в самом Иерусалиме, и только недавно, перед приездом шведских братьев, они сняли большой дом у дамасских ворот. Колонисты как раз устраивались там и поручили Бу сложить печи. Он решил запастись терпением и уехать, только окончив возложенную на него, работу.
Временами на него нападала такая тоска, что Иерусалим казался ему тюрьмой. По ночам Бу часто снимал с себя пояс и ощупывал, зашитые в нем, деньги. С наслаждением перебирая пальцами маленькие кругляши монет, он видел перед собой Гертруду, совершенно забывая, что она никогда и слышать о нем ничего не хотела. В такие минуты Бу был убежден, что стоит ему только вернуться на родину, как она согласится стать его женой.
После того, как Ингмар обманул ее, Гертруда научится, наконец, ценить Бу, который всю свою жизнь не любил никого, кроме нее.
А между тем постройка печей продвигалась очень медленно. Не то Бу был неумелым печником, не то материал у него был плохой, но дело не ладилось. Один раз обвалился весь свод, другой раз он сложил печь так плохо, что весь дым повалил в пекарню.
Пришлось отложить отъезд до начала августа. За это время Бу еще ближе присмотрелся к жизни гордонистов, и она нравилась ему все больше. Он никогда еще не видел людей, которые всю свою жизнь посвящали бы служению больным, бедным и несчастным. Они нисколько не стремились назад к прежней жизни, хотя некоторые из них были так богаты, что могли бы исполнить малейшую свою прихоть, а другие были так образованны и умны, что могли высказать свой взгляд относительно всего, что происходило в мире. Каждый день устраивались собрания, на которых они излагали свое учение новым членам, и, слушая их, Бу казалось действительно важным возродить истинное христианство, извращавшееся уже почти две тысячи лет. В эти минуты он совершенно забывал и о родине, и о Гертруде.
Однако по ночам, ощупывая пояс, Бу чуть не плакал от тоски по ним. И когда его посещала мысль, что, вернувшись на родину, он уже не сможет служить возрождению единого истинного христианства, он утешался тем, что этому делу служат многие гораздо более достойные, чем он. Колония немного потеряет, лишившись такого глупого и неспособного человека.
Но Бу не мог без страха подумать о той минуте, когда он должен будет сообщить всей общине, что покидает ее. Его охватывал ужас при мысли, что миссис Гордон, старая мисс Хоггс, прекрасная мисс Юнг, Хелльгум и его племянники, все, стремящиеся послужить делу Господню, будут смотреть на него, как на отверженного.
А как Господь на небесах отнесется к его побегу? Как ужасно, если Бу погубит свою душу, бросив служение святому делу!
С каждым днем решимость Бу падала. Теперь он ясно понимал, что поступил несправедливо, сразу не вручив общине деньги матери. Если бы он отдал их, у него не было бы денег на обратный путь, и он избежал бы этого страшного искушения.
В это время колонисты терпели большую нужду, отчасти из-за переезда, а отчасти из-за процесса, который они вели в Америке. Кроме того, в самом Иерусалиме множество бедняков постоянно обращались к ним за помощью, а так как гордонисты не брали никакого вознаграждения за свою работу, считая, что деньги несут миру только зло, то неудивительно, что им часто приходилось терпеть нужду.
Несколько раз, когда запаздывали деньги, присылаемые из Америки, им едва хватало на хлеб. Нередко вся община взывала к Господу, прося Его о помощи.
В таких случаях Бу казалось, что пояс жжет его тело. Но теперь, когда его мучила жажда отъезда, он не имел сил расстаться с деньгами! И, кроме того, думалось ему, теперь уже поздно: не может же он сознаться, что носил при себе деньги все то время, как они терпели нужду.
В августе Бу окончил наконец кладку печей и решил уехать с первым же пароходом. Однажды он вышел за ворота города, отыскал уединенное место, снял с себя пояс и вынул из него деньги. Сидя так с золотыми монетами в руках, он казался себе преступником.
— Ах, Господи, прости меня! — воскликнул он. — Когда я вступил в общину, я ведь не знал, что Гертруда будет свободна. Ни из-за кого другого я не бросил бы колонию.
Бу вернулся в город робкими шагами, ощущая на себе чужие взгляды, будто кто-то выслеживал его. А когда он затем менял деньги у армянина на улице Давида, тот, видимо, принял его за вора и обманул почти на половину суммы.
На следующий день рано утром Бу покинул колонию. Сначала он направился на восток к Масличной горе, чтобы никто не догадался о его намерении, и сделал громадный крюк, прежде чем дошел до станции.
Он все-таки пришел за час до прихода поезда и терпел невыразимые мучения, дожидаясь его. Бу испуганно вздрагивал каждый раз, когда кто-нибудь проходил мимо, напрасно стараясь убедить себя, что не делает ничего дурного, что он человек свободный и может ехать куда ему вздумается. Он понимал, что лучше было бы открыто поговорить с общиной, а не уезжать тайком. Страх, что его могут увидеть и узнать, так мучил его, что Бу готов был вернуться обратно.
Наконец Бу очутился в поезде. Вагоны были переполнены, но он не видел ни одного знакомого лица. Он сидел, вжавшись в угол, обдумывая, что он напишет миссис Гордон и Хелльгуму. Он представил себе, как его письмо будет читаться после утренней молитвы вслух всей общине, и ясно видел презрение на их лицах. «Я, должно быть, действительно делаю сегодня что-то ужасное», — думал он, и его пугала сама мысль, что он покрывает себя позором, который ему не смыть. Он был противен сам себе, и его тайный побег казался ему все более дурной затеей.
Наконец они добрались до Яффы. Проходя по раскаленной платформе, Бу увидел целую толпу желтых румынских переселенцев. Когда он остановился около них, один сириец рассказал ему, что их сняли больными с парохода, идущего в Яффу. Они намеревались пешком отправиться в Иерусалим, но были не в состоянии. Эти люди целый день лежали на платформе, денег у них не было, и им грозила смерть, если они еще пару часов пробудут здесь под палящими лучами солнца.
