Не стану унижать интеллигентного читателя комментариями бойкой ахинеи г. Гудмана. Если Севастьян был слепец, то получается, что его секретарь охотно взял на себя роль лающего, тянущего за поводок поводыря. Рой Карсвел, в 1933 году писавший портрет Севастьяна, говорил мне, что покатывался со смеху, когда Севастьян рассказывал о своих сношениях с г. Гудманом. Вполне вероятно, что ему недостало бы энергии отделаться от этого пустобреха, когда бы тот ни сделался предприимчив несколько через край. В 1934 году Севастьян писал к Рою Карсвелу из Канн, что обнаружил случайно (он редко перечитывал свои книги), что в Свановом издании «Веселой горы» Гудман переменил один эпитет. «Я его выставил», — прибавил он. Господин Гудман скромно умалчивает об этой мелкой подробности. Истощив запас своих впечатлений и заключив, что подлинной причиной смерти Севастьяна было окончательное сознание своего «краха как человека, а значит, и как художника», он бодренько замечает, что его секретарские обязанности закончились, потому что он переменил род занятий. Больше я книгу Гудмана упоминать не буду. Она упраздняется.
Но когда я гляжу на портрет работы Роя Карсвела, мне кажется, что в глазах Севастьяна я вижу искорку усмешки, несмотря на всю их печаль. Художник превосходно передал влажность их зеленовато-серого райка, с более темным ободком и с едва намеченной золотой пыльцой вокруг зрачка. Веки тяжелые и, может быть, немного воспаленные, а в блестящем глазном яблоке как будто лопнул сосудик. Эти глаза и самое лицо написаны в такой технике, словно они, подобно Нарциссу, отразились в прозрачной воде: на впалой щеке легчайшая рябь — это водяной паучок-серебрянка только что резко остановился на бегу и теперь табанит назад. Увядший лист упал на отраженное чело, наморщенное, как бывает, когда пристально смотришь на что-нибудь. Сбившиеся темные волосы отчасти расплылись из-за встречной ряби, но одна прядь на виске подсвечена мокрым солнечным бликом. Между прямыми бровями пролегла глубокая борозда, другая — от носа к плотно сжатым, сумрачным губам. Кроме головы, ничего больше, в сущности, и нет. Темная опаловая тень застилает шею, и верхняя часть туловища как бы сходит на нет. Позади какая-то таинственная синева, в углу изящный переплет веток. Так: Севастьян вглядывается в свое отражение в пруду.
— Я было хотел обозначить женщину где-нибудь позади или над ним — тень руки, может быть… что-нибудь такое… Но я боялся, что тогда выйдет повесть вместо картины.
— Да ведь никто о ней как будто ничего не знает. Даже Шелдон.
— Она разбила его жизнь, разве это не довольно о ней говорит?
— Нет, мне нужно знать больше. Мне нужно знать всё. Не то он останется незавершенным, как ваш портрет. То есть портрет сам по себе великолепный, отличное сходство, а этот речной паук мне нравится просто до чрезвычайности, особенно его косолапистая тень на дне. Но ведь лицо это только случайное отражение. Глядеть в воду может кто угодно.
— Разве вам не кажется, что он делал это особенно удачно?
— Замечание тонкое. Но мне все-таки необходимо разыскать эту женщину. Она — недостающее звено в его эволюции, и мне нужно его восстановить: этого требует научный подход к исследованию.
— Готов биться об заклад на эту картину, что вы ее не отыщете, — сказал Рой Карсвел.
ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Прежде всего надлежало узнать, кто она, собственно, такая. Но откуда начинать розыски? Какими я располагал данными? В июне 1929 года Севастьян жил в Блауберге в гостинице «Бомонт», где с ней познакомился. Она русская. Других улик не имелось.
У меня общая с Севастьяном неприязнь к почтовым операциям. Мне легче, кажется, отправиться за тысячу верст, чем написать коротенькое письмо, потом найти конверт и правильный адрес, купить нужную марку и послать письмо (а потом мучиться, что не помню, подписал я его или нет). Да к тому же в том щекотливом деле, которое мне предстояло, о переписке не могло быть и речи. В марте 1936 года, проведя месяц в Англии, я справился в туристической конторе и отправился в Блауберг.
Так вот где он проезжал, думал я, глядя на сырые поля с длинными шлейфами белого тумана и стойком проплывавшими неясными тополями. Красноверхий городок ютился у подножия серой горы с плавными очертаниями. Я оставил чемодан на хранение на безлюдной маленькой станции, где невидимые коровы печально мычали в каком-то отцепленном вагоне на задних путях, и пошел наизволок по некрутому взгорью к группе отелей и санаторных заведений за пахнущим прелью парком. Людей кругом было очень мало, был «мертвый сезон», и я вдруг с досадой подумал, что гостиница может оказаться закрытой.
Но она была открыта; удача покуда мне сопутствовала.
Здание было довольно приятным на вид, с ухоженным садом и готовыми зацвесть каштанами. Тут как будто могло разместиться не более пятидесяти человек, и это меня приободрило: я хотел по возможности ограничить свой выбор. Управляющий гостиницей оказался седовласым господином с подстриженной бородкой и бархатистыми черными глазами. Я приступил к делу очень осторожно.
Прежде всего я сказал, что мой покойный брат Севастьян Найт, известнейший английский писатель, был весьма доволен своим визитом сюда и что сам я не прочь здесь летом остановиться. Может быть, мне следовало взять комнату, подъехать исподволь, втереться в доверие, как говорят, и отложить свою необычную просьбу до более благоприятного случая; но я почему-то решил, что вопрос можно разрешить не сходя с места. Он сказал, что действительно помнит англичанина, который тут останавливался в 1929 году и каждое утро требовал себе ванну.
— А легко ли он сходился с людьми? — спросил я с притворной непринужденностью. — Или он всегда держался один?
— По-моему, он был здесь с отцом, — не очень уверенно сказал управляющий.
Некоторое время мы пытались разобраться с тремя или четырьмя англичанами, которым случилось стоять в отеле «Бомонт» за последние десять лет. Было очевидно, что он вряд ли помнит Севастьяна.
— Сказать по правде, — сказал я небрежно, — я пытаюсь найти адрес одной дамы, знакомой брата, которая здесь стояла тогда же, что и он.
Управляющий слегка поднял брови, и у меня возникло неприятное чувство, что я допустил грубый промах.
— Зачем? — сказал он. («Подмазать его, что ли?» — мелькнуло у меня в голове.)
— Что ж, — сказал я, — я готов заплатить вам за труды по розыску нужных мне сведений.
— Каких сведений? — спросил он (старый подозрительный осел — да не попадутся ему на глаза сии строки).
— Мне желательно знать, — продолжал я, не теряя терпения, — не могли бы вы быть настолько любезны, чтобы помочь мне найти адрес особы, которая останавливалась здесь в тех же числах, что и г. Найт, т. е. в июне 1929 года.
— Какой особы? — спросил он с сократовскими интонациями луис-карролевой Гусеницы.
— Имя ее мне в точности неизвестно, — сказал я с некоторым раздражением.
— Тогда как же прикажете мне искать ее? — сказал он, пожав плечами.
