— Завтра в то же время, — сказала она и тихо засмеялась. Милая, спокойная, с плавными движениями особа.
Я ничего еще толком не узнал, но у меня было чувство, что я на верном пути. Оставалось теперь удостовериться насчет Лидии Богемской. Когда я пришел по имевшемуся у меня адресу, то узнал у консьержа, что она съехала оттуда за несколько месяцев перед тем. Он сказал, что, по его мнению, она живет в отельчике через дорогу. Там мне сказали, что она вот уже три недели как там не живет, а живет на другом конце города. Я спросил своего собеседника, полагает ли он, что она русского происхождения. Он это подтвердил. «Пригожая, темноволосая?» — я пользовался старым приемом Шерлока Хольмса. «Так точно», — отвечал он, несколько сбив меня с толку (правильный ответ был бы «нет, что вы, она безобразная блондинка»). Через полчаса я вошел в неприветливый дом недалеко от тюрьмы Сантэ. На мой звонок вышла пожилая толстушка с ярко-оранжевыми волосами, уложенными волной, с багряными маслаками и темным пушком над крашеной губой.
— Я хотел бы поговорить с мадемуазель Богемской, — сказал я.
— Сэ муа, — ответила она с ужасным русским акцентом.
— В таком случае я принесу вещи, — пробормотал я и поспешно вышел. Иногда мне представляется, что она и доныне может быть стоит в дверях.
Когда на другой день я опять пришел на квартиру г-жи фон Граун, горничная провела меня в другую комнату, что-то вроде будуара, силящегося выглядеть мило. Я и в прошлый раз обратил внимание на то, как жарко тут топили, и хотя на дворе было безусловно сыро, но уж никак не холодно, и поэтому эта оргия центрального отопления казалась чрезмерной. Меня заставили долго ждать. На консоле стояло несколько довольно старых французских романов; большинство авторов были отмечены литературными премиями; был тут и потрепанный экземпляр «Сан-Мишеля» д-ра Акселя Мунте. В застенчиво глядящей вазе стояли гвоздики. Были тут и другие хрупкие вещицы — вероятно, всё хорошие и дорогие, но я, как и Севастьян, всегда чуть ли не патологически не любил ничего стеклянного или фарфорового. Наконец, нельзя не сказать об одном предмете бутафорской лакированной мебели, в коем помещалась, как я догадывался, самая ужасная вещь на свете — радиоприемник. Тем не менее казалось, что, в общем, Элен фон Граун женщина «культурная» и «со вкусом».
Дверь наконец отворилась, и в нее боком вошла та же дама, которую я видел в прошлый раз, — говорю «боком», потому что ее голова была повернута в сторону и вниз: она обращалась, как выяснилось, к черному, сопящему, с жабьей мордой бульдогу
[74]
, который как будто не желал входить.
— Помните о моем сапфире, — сказала она, подавая мне свою холодную маленькую руку.
Она села на синюю софу и подхватила тяжелого бульдога. «Viens, mon vieux, — произнесла она чуть задыхаясь, — viens
[75]
. Он куксится без Элен», — сказала она, устроив пса между подушками.
— Какая, знаете, жалость, я думала, она вернется утром, но она телефонировала из Дижона и сказала, что ее не будет до субботы (а был вторник). Я ужасно перед вами виновата, но я не знала, как вам сообщить. Вы очень огорчены? — И она посмотрела на меня, положив подбородок на сцепленные руки и опершись о колени острыми локтями в тесно их облегающих бархатных рукавах.
— Быть может я утешусь, — сказал я, — если вы мне еще что-нибудь расскажете о г-же Граун.
Не знаю отчего, но самый воздух этого места как-то располагал меня к напыщенности речи и приемов.
— А кроме того, — сказала она, подымая палец с острым ноготком, — j'ai une petite surprise pour vous
[76]
. Но прежде — чай.
Я понял, что на сей раз без этого фарса чаепития не обойтись; да уже и горничная прикатила столик на колесиках, на котором поблескивал чайный прибор.
— Поставьте его сюда, Жанна, — сказала мадам Лесерф. — Да, так хорошо.
— Ну а теперь вы должны рассказать мне со всеми подробностями, — сказала мадам Лесерф, — tout ce que vous croyez raisonnable de demander à une tasse de thé
[77]
. Вам, наверное, со сливками, коли вы жили в Англии. У вас, знаете, и вид англичанина.
— Предпочитаю выглядеть русским, — сказал я.
— Боюсь, я никого из русских не знаю, если не считать Элен, разумеется. Эти пирожные, по-моему, довольно забавны
[78]
.
— А что же ваш сюрприз? — спросил я. У нее была интересная манера пристально на вас смотреть — но не в глаза, а на нижнюю часть лица, точно у вас там крошка пристала и нужно ее смахнуть. Для француженки она была очень легко накрашена, и ее прозрачная кожа и темные волосы казались мне весьма привлекательны.
— Ах да, — сказала она. — Когда мы говорили по телефону, я спросила ее кой о чем, и…
Она остановилась, словно извлекая удовольствие из моего нетерпения.
— …и она ответила, что никогда такого имени не слыхала, — сказал я.
— Нет, — сказала мадам Лесерф, — она только засмеялась, но уж я знаю этот ее смех.
Кажется, я встал и прошелся по комнате.
— Однако, — сказал я наконец, — тут ведь нет ничего смешного. Разве ей неизвестно, что Севастьян Найт умер?
Мадам Лесерф прикрыла свои темно-бархатные глаза, молча давая утвердительный ответ, и потом опять посмотрела на мой подбородок.
— Давно ли вы ее видели — т. е. я хочу сказать, видели ли вы ее в январе, когда в газетах были объявления о его смерти? Неужели она не была опечалена?
— Послушайте, друг мой, вы до странности наивны, — сказала мадам Лесерф. — Любовь, как и печаль, бывает разная. Предположим, что Элен и есть та самая, кого вы ищете. Но следует ли из этого, что она любила его так сильно, что непременно должна была горевать из-за его смерти? А если и любила, то разве у нее не может быть своего взгляда на смерть, взгляда, который не предполагает истерик? Что мы вообще знаем об этих вещах? Это ее личное дело. Она, я полагаю, сама вам об этом расскажет, но до тех пор было бы несправедливо оскорблять ее.
