— Может быть, я неудачно выразилась. Вы определили бы это более значительным словом, правда?.. Подавленность, а может быть, даже отчаяние или трагедия?.. Я понимаю вас. У меня когда-то тоже была несчастная любовь. Я знаю, как переживаешь в эти дни. Тобой владеет такое чувство, будто висишь над пропастью, правда?
Ее мягкий, ласковый голос и сердечность создавали впечатление искреннего сочувствия. Воздух был напоен запахом сирени, пышно разросшейся возле особняка. Легкое дуновение ветра приносило из парка новые запахи. Весна в Фраскатти стояла в полном разгаре. Был теплый вечер.
— Правда, — ответил Кольский.
Опершись о балюстраду, она продолжала:
— Я помню, что тогда тоже была весна. Я сидела здесь же, на этом же балконе, когда мне принесли письмо. Письмо от него. Как чудовищно холодны такие письма! Держишь в руке, точно кусок льда; они обжигают своим леденящим холодом. А в них банальные, правильные, вежливые слова, поставленные в ряд, как разодетые лакеи с неподвижными лицами. Что весьма сожалеет… что обстоятельства… что долг, что не может лично, потому что внезапно появилась необходимость… А из этого всего проглядывает одно убийственное "не люблю", одно безжалостное "бросаю"… И зачем тратить столько ненужных слов, столько отшлифованных фраз! Она сделала паузу, а потом добавила:
— Вы не можете себе представить, как я была несчастна…
Кольский посмотрел ей в глаза и сказал:
— Могу.
— Вы сильно ее любили?
— Сильно ли? — подумав, сказал Кольский. — Не знаю, сильно ли, мне не с кем сравнивать. Я люблю только ее и никогда, кроме нее, никого не любил… И никогда не полюблю.
— О да, — кивнула она головой. — Это настоящая любовь, узнаю ее, потому что и сама тогда так думала. Именно эта вера в то, что уже никогда никого не полюбишь, является подтверждением большого чувства, его искренности и глубины. Меня возмущают те, кто не может понять, что человек, который полюбил второй раз, мог любить искренне и первый раз.
Кольский внимательно посмотрел на нее.
— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать?
— Прежде всего то, что человек живет, а еще то, что все, что живет, изменяется, потому что сама жизнь — это не что иное, как закон природы, не правда ли?
— Да. С научной точки зрения…
— Не только с научной, — перебила она. — Мы изменяемся. Ну, вот скажите, разве моя прежняя любовь была бы оскорблена, унижена или зачеркнута оттого, что я полюбила сейчас кого-то другого? Нет, тысячу раз нет. Тогда я любила всей полнотой своих чувств и мыслей, всем своим существом, неподдельно, и не было во мне места ни на что другое, вся я была во власти любви. Но это была не та я, которая есть сейчас, которую вы видите перед собой. Это был совершенно другой человек. Даже связь между нами, такими разными, прервана, разорвана. Природа не терпит пустоты, гласит латинская пословица…
— Натура хоррет вакуум, — сказал Кольский.
— Вот именно. Можно любить неизменно и верно всю жизнь, но только тогда, когда эта любовь поддерживается, когда она живет в нас. Живет — значит, это не какая- то мумия или реликвия, а часть нашей живой души, так как вместе с нами претерпевает все наши перемены. В противном случае она постепенно превращается в мумию, и мы возводим для нее в какой-нибудь из часовенок сердца печальный алтарь, где создаем ее культ в моменты воспоминаний. На ее место приходит новая жизнь, если нам улыбнется счастье, и мы снова встретим ее.
— Вы рассуждаете очень странно, — откликнулся неуверенно Кольский.
— Странно?.. Я говорю правду, говорю то, что мне пришлось пережить, что переосмыслила, что вижу в себе самой. А говорю вам это, потому что знаю, в каком вы сейчас состоянии, знаю, что вы, при вашей утонченности и деликатности, чувств, поймете меня.
Кольский был поражен. Он всегда считал, что пани Добранецкая не выделяет его из окружения других сотрудников ее мужа. Не могло ему не польстить и то, что эта блестящая дама, славившаяся красотой и элегантностью, так сумела его понять.
— Я, действительно, весьма признателен вам за понимание… за доброжелательное… хорошее мнение обо мне.
— Не благодарите меня. Я буду с вами совершенно откровенна. Признаться, это даже нехорошо с моей стороны говорить с вами о том, что и без того приносит вам боль. Но я прошу вас простить мой эгоизм.
— Эгоизм?.. — удивился Кольский.
— Да, пан Ян. Я не знаю, какое сложилось у вас впечатление обо мне. По всей вероятности, вы, как, впрочем, и все, считаете, что мне не хватает только птичьего молока, что я счастлива и больше ничего не желаю. Если бы это было так!.. Да, разумеется, Ежи меня любит, окружил вниманием, ни в чем не отказывает, ни в чем, что для большинства людей представляет ценность. Но мы, женщины, выше всего ценим духовную близость, которую может нам дать возлюбленный. Вы понимаете?
— Разумеется.
— Мой муж слишком поглощен наукой и работой. К тому же он придерживается чрезмерно строгих взглядов на отношения людей. В этих вопросах он совершенно бескомпромиссен. Поэтому разве я могла бы позволить себе исповедоваться ему, поделиться с ним своими мыслями, столь важными для меня? Разумеется, нет. Это я вам благодарна, что вы согласны меня слушать. Возможно, это жестоко с моей стороны, но я прошу простить меня. Среди сотен своих знакомых я бы не нашла ни одного, с кем могла бы так разговаривать, в чьей надежности была бы так уверена.
Кольский перевел дыхание.
— В этом отношении вы можете на меня всегда рассчитывать.
Она легко коснулась кончиками пальцев его руки.
— Я ни минуты не сомневалась в этом. И поскольку сегодня ночь искренности и откровения, я не хочу ничего от вас скрывать. Так вот тогда, в те печальные дни, когда я получила то леденящее душу письмо, я была близка к самоубийству. И я не знаю, чем бы это все закончилось, — я была еще очень молода и неопытна и это было мое первое чувство, — но, к счастью, судьба послала мне тогда спасение. Им оказался добрый и умный человек, который сам многое пережил и умел почувствовать боль в чужом сердце. Это было благородно с его стороны. От ничего не хотел от меня, ничего не желал для себя, просто хотел сгладить мою боль, мое отчаяние. О, эти долгие беседы с ним, эти признания, такие необходимые сердечные советы и та способность войти в самые потаенные уголки моей души! Впрочем, я и не таилась перед ним, скорее наоборот; говорила то, что чувствовала, а он был для меня доктором.
Она улыбнулась:
— Я называла его доктором моего сердца. Кольский спросил:
— А он действительно был доктором? Пани Нина отрицательно покачала головой.
— Нет. Он был, собственно, ничем, но для меня тогда стал всем. Он был удивительным даром судьбы. Я постоянно чувствую себя в долгу перед всей вселенной. Мне бы так хотелось от-
платить кому-нибудь тем же добром. Я, разумеется, знаю, что не сумею быть таким же хорошим лекарем сердца, как тот человек. Недостает мне и того ума, и той глубины понимания, и успокаивающей мягкости прикосновения.
