— В бумагах тети я нашла пакет, предназначенный для человека, которого она любила, будучи молодой девушкой. На пакете надпись, гласящая о том, что если за ним не обратится некто пан Юлиуш Поляньский, то пакет следует сжечь не открывая. И сейчас я не знаю, как поступить, могу только предполагать, что этот Юлиуш ни кто иной, как наш приятель Емел.
— Весьма правдоподобно.
— Опасаюсь, однако, — продолжала она, — что это лишь мои домыслы, а проверить это можно только вскрыв пакет, вопреки воле покойной.
— Есть еще другой способ, — заметил Вильчур. — Можно спросить Емела, его ли это фамилия.
Люция покачала головой.
— Вы знаете, у меня на этот счет есть сомнения, нужно ли пробуждать в нем воспоминания, как говорится, бередить раны.
Вильчур задумался.
— На этот счет у меня нет мнения, и вообще не может быть объективного мнения. Во всяком случае, я считаю, что ни вы, ни я просто не имеем права распоряжаться тем, что нам не принадлежит. Если пакет предназначен ему, то, я думаю, следует ему отдать, а он поступит с ним так, как сочтет нужным. Возможно, не читая, он бросит письма в огонь, а может быть, захочет вернуться в свое прошлое, прочтя их. Вы же поняли, что он живет своими воспоминаниями.
— Я прочла дневники тети в ее школьные годы. Из них узнала, что она была влюблена в этого Юлиуша два года до окончания гимназии.
Но мне трудно поверить, что описанный ею человек может быть Емелом. Она представляет его в высшей мере человеком интеллигентным, идеалистом, с христианской моралью, натурой поэтической. Сомневаюсь, чтобы человек настолько мог измениться.
— Дорогая панна Люция, бывают такие переживания, которые из преступников делают ангелов и из ангелов — преступников.
— Вероятно, — согласилась она, — однако в данном случае, пожалуй, все это слишком разительно.
На следующий день Люция вечером застала Емела сидевшим на лавке у крыльца больницы. Она села рядом и сказала:
— Мне прислали вещи моей тети. Среди них я нашла пакет, мне кажется, с письмами. Пакет заклеен, а на нем написано, что его следует вернуть кому-то, если этот кто-то обратится за ним. В противном случае сжечь.
Черты лица Емела вытянулись. Пристальным взглядом он смотрел на Люцию и спустя минуту спросил:
— И какая же фамилия на том пакете? Вы можете мне это сказать?
— Конечно. Поляньский, Юлиуш Поляньский.
Воцарилось молчание. Сейчас Люция поняла, убедилась в том, что не ошибалась: Емел, услышав фамилию, сжался, сгорбился, казалось, уменьшился наполовину. Его пальцы судорожно сжали лавку. Вильчур был прав, говоря, что в этом человеке продолжают жить воспоминания.
— Сама не знаю, как мне поступить. До сих пор никто не обратился за этими бумагами…
Емел молчал.
— Прошло столько лет, — продолжала она, — может быть, этого человека уже нет, а может, есть, но где-нибудь за границей и никогда не обратится. Я говорю вам это потому, что вы, как мне кажется, были знакомы с моей тетей в молодые годы. Может быть, вы что-нибудь слышали о каком-то пане по фамилии Поляньский?.. А может, вы его знали?
Он сразу же отрицательно покачал головой и сказал:
— Не знал. Нет… Не знал…
В его голосе послышалась какая-то нотка жестокости.
— Итак, я, видимо, сожгу эти бумаги.
— Сожгите их, и как можно быстрее. Все бумаги следует сжигать. Мерзко хранить бумаги. Правду нельзя скрыть! Вы понимаете? Правда с течением времени становится ложью, оскорбительной ложью, клеветой, насмешкой!..
Она с интересом присматривалась к нему, но он, казалось, этого не замечал.
— Только глупцы и нечестные люди сохраняют чужие мысли, чужие слова, чужие чувства, чтобы наслаждаться ими тогда, когда они уже не имеют на это никакого права, когда это уже обычное воровство, ограбление кого-то беззащитного. Вы же должны это понимать.
— Да, я понимаю, — призналась Люция. — Но эти нелестные замечания в адрес людей, хранящих чьи-то письма, не могут относиться к моей тете. Пакет был заклеен давно, и тетя определенно не заглядывала в него со времени знакомства с автором этих писем. Собственно, я не знаю, только ли письма там, ведь могут быть и памятные вещи…
— А это то же самое, — он резко прервал ее. — Какая разница? Памятные вещи тоже идут от каких-то чувств, каких-то мыслей, от минуты, момента, от настроения.
Люция, делая вид, что не заметила его слишком личного отношения к этому вопросу, спросила:
— Так, значит, вы считаете, что их следует сжечь?
— Следует, и как можно быстрее.
— Может, вы и правы, — произнесла она безразличным тоном. — Воспользуюсь вашим советом.
Спустя минуту она добавила:
— Сначала, правда, мне хотелось вскрыть конверт и посмотреть, не найду ли я каких-нибудь сведений об адресате, но подумала, что это будет бестактностью, которая может обидеть кого-нибудь. Да, лучше всего сжечь.
Емел иронически рассмеялся.
— Если бы люди были умнее, то сжигали бы такие вещи значительно раньше, еще до того, как выслать их. Потом уже письма найти трудно, а неделикатные люди с течением времени находят их и публикуют. Самые интимные, самые святые тайны человека растаскивают по своим вонючим улицам и рынкам, как псы, которые выгребли кости покойника!.. Конечно, чтобы удостоиться этой чести, надо быть известным, надо всю жизнь тянуть из себя жилы, быть героем или знаменитым поэтом, отдавать народу свою душу, свой ум, свою кровь, и только тогда благодарные потомки почтят тебя, извлекая твои тайны, твою личную жизнь, твои святые реликвии. Ну, а если кто-то не добился в жизни славы, он должен довольствоваться меньшим — ограничиться надеждой на то, что его письма попадут в руки лишь небольшой горстки любимых наследников.
— Иногда бывает и иначе, — заметила Люция, — как, например, в данном случае. Моя тетушка, разумеется, не хотела, чтобы письма этого человека попали в чьи-нибудь руки.
Он пожал плечами.
— Тогда почему же она их не сожгла?
— Возможно, думала, что их автор попросит вернуть. Вот видите, они попали в мои руки, и я тоже не заглянула в них, а вскоре они перестанут существовать, не искушая людское любопытство.
Емел встал. Лицо его выражало прежнее циничное и безразличное отношение к окружающему его миру.
— Очень приятно разговаривать с вами, императрица, но больше я не могу уделить вам времени: меня зовет долг, я должен помочь улучшению благосостояния отчизны, вливая в свой желудок определенную дозу жидкого картофеля.
— Только чтобы эта доза не была слишком большой, — с улыбкой заметила Люция.
— Не беспокойтесь, я ограничусь точно такой, которая припадает на одну голову в соответствии с государственной статистикой потребления алкоголя. Если это будет двойная доза, прошу не судить меня строго, потому что для такой головы, как моя, полагается в два раза больше.
