Глава 14
Люция не узнала о смерти Антония Сушкевича ни в тот день, ни на следующий. Во время перевязки в амбулатории у нее закружилась голова, но уже значительно сильнее. Она едва успела наложить пациенту на рану бинт и объяснить Донке, как сделать перевязку. Почти без сознания, опираясь о стены, она добралась до своей комнаты. Перепуганная, Донка побежала за Емелом, который, измерив потерявшей сознание Люции температуру, сам испугался, увидев, что ртуть на градуснике поднялась выше сорока. Он принялся за спасение, как умел.
Прежде всего он напоил Люцию отваром из тех трав, которые профессор давал больным для снижения температуры, потом велел Донке раздеть Люцию и уложить в постель. На этом его врачебные знания исчерпывались, поэтому он сел на кровать и стал отгонять мух.
К счастью, пополудни приехал доктор Павлицкий. Емел вышел его встречать.
— Свалилось тут на нас, уважаемый эскулап, семь египетских казней: моего старого приятеля покусала собака, в аптечке исчерпался спирт, ну и панна Люция лежит в бессознательном состоянии. Я назначил ей декокт из каких-то трав для снижения температуры, но все равно по-прежнему сорок. Посмотрите, пан доктор, что с ней. Я надеюсь, что ничего серьезного, кроме высокой температуры.
Доктор Павлицкий осмотрел больную и пришел к выводу, что температура поднялась в результате переохлаждения и нервного истощения.
— У панны Каньской здоровое сердце, — объяснил он Емелу, — поэтому, я надеюсь, не будет никаких серьезных осложнений. Через несколько дней она поправится, но я буду каждый день заглядывать к вам.
И он действительно сдержал свое обещание. Каждый день после обычного своего приема в Радолишках он приезжал в больницу, где не только интересовался состоянием здоровья Люции, но занимался также здешними пациентами.
Спустя пять дней Люция пришла в себя. Она хотела встать, но настолько ослабела, что не могла даже одеться. Удалось ей это сделать только на следующий день. Наступило воскресенье, и навестить ее приехал пан Юрковский.
Он уже знал от Павлицкого о болезни Люции и приехал с огромной охапкой цветов.
— Вы доставили себе много хлопот с этими цветами, — благодарила Люция. — Это очень мило с вашей стороны.
— Какое там мило! Это же, черт возьми, ваша болезнь — частично моя вина, а если не моя, то моих дедов и прадедов, что в Ковалеве осели. Вы, вероятно, не знаете, что это проклятое болото принадлежит Ковалеву. Я уже не раз ломал себе голову над тем, как его осушить, привозил даже разных инженеров. Они ходили, крутили головами, мерили, а в результате фига с маком.
Он громко рассмеялся, с размаху хлопнул себя по коленям и добавил:
— По пятьсот злотых взяли и уехали к черту, а болото как было, так и осталось.
Он разговаривал очень громко, широко, раскатисто смеялся. Весь дом наполнился его баритоном. Когда он двигался по комнате, казалось, что все попереворачивает. В больнице от него стало тесно и шумно.
Поскольку приехал он прямо из Радолишек после обедни, а было обеденное время, Емел похлопотал, чтобы за столом хватило водки. Пан Юрковский оказался отличным компаньоном. Обед уже давно был съеден, а они оба еще сидели, попивая и разговаривая. Люция, чувствуя усталость, попрощалась с ними, чтобы пойти лечь. Едва она успела выйти, как пан Юрковский, наклонившись к Емелу, сказал шепотом, который хорошо можно было расслышать в радиусе двухсот метров вокруг дома:
— Вот это женщина! Что за необыкновенная женщина! На камнях такие должны рождаться.
Емел серьезно кивнул головой.
— Я ничего не имею против такого способа рождения, драгоценный аграрий, хотя, по моему мнению, им бы хотелось рождаться на чем-нибудь более мягком.
Пан Юрковский заинтересовался:
— На более мягком?
— Си, синьоре. Ну, будем здоровы!
Они выпили, и пан Юрковский спросил по-деловому:
— А вы холостяк?
— Да, но не мальтийский.
— Вы знаете, а мне уже осточертела холостяцкая жизнь. Приближаюсь к сорока, время уже, самое время.
— А чего до сих пор не женились?
— Не было времени. Смех сказать, но это — чистая правда. Потому что так, дражайший: вначале война, а тогда не до таких вещей. Потом возвращаюсь в мое Ковалево, а тут как вымели: все сгорело до фундаментов, да и те тоже мужики разворовали; как говорится, не было за что рукой зацепиться. Ну, так как же жениться? Невозможно взять жену, посадить ее, мой дорогой, под грушей и сказать: садись, любимая, здесь и жди, пока я хату построю и кусок хлеба для тебя из земли добуду. Когда уже начал отстраивать хозяйство, так от зари дотемна был на ногах. И только все так-сяк устроил, а тут кризис. Я думаю про себя, что за черт? Люди все равно есть не перестанут. Земля свое дать должна. Но несколько лет не давала. Метр ржи или фунт пакли — одна цена. Сами знаете.
Емел поддакнул.
— Знаю, знаю. Правда, ржи не сеял, а вот плантация пакли была.
— Как это? — удивился пан Юрковский.
— Совершенно обычно. Пакля на черепе. Как видите, цинцинати, плантация не благоухает: слишком плохая кресценция.
— Ха-ха-ха! — сообразил пан Юрковский. — Значит, вы лысеете? Ха-ха-ха! Ну и комик же вы! Что это я там говорил? Ага, так до женитьбы не доходило. По правде сказать, наша околица неурожайная на невест, а какие были, те уже давно повыходили замуж. Придешь к одному соседу, к другому — все женатые. У каждого в доме жена, дети…
— На камне рожденные, — прокомментировал Емел.
— На камне рожденные, — повторил по инерции пан Юрковский и, сообразив, что попался на невинную шутку приятеля, снова взорвался смехом. — Ну, вы настоящий варшавянин, языкастый. А вы никогда не были женаты?
— Никогда, — покачал головой Емел.
— И вам никогда не хотелось жениться?
— Ну, как же, двое парней тянули меня, чтобы я женился на их сестре.
Пан Юрковский понимающе прижмурил левый глаз.
Так они болтали почти до вечера, пока гость не начал собираться к отъезду. Поскольку он как-то нерешительно оглядывался, медлил с отъездом, покашливал, Емел предложил:
— А может, вы бы хотели попрощаться с панной Люцией?
— О, конечно, конечно, если она хорошо себя чувствует и не спит еще.
Люция не спала, но попрощалась с паном Юрковским через дверь, а после его отъезда сказала Емелу:
— Какой милый человек! В нем столько непосредственности и привлекательной простоты, которую дает искреннее и доброе сердце.
— Правда, — коварно согласился Емел, — а при этом красота, плечи Геркулеса, бицепсы титана, шея зубра, фантазия Кмитица! О-го-го! Бедный мой приятель, бедный мой приятель!
Люция удивленно смотрела на него.
