— Бедная Люция, — повторял он про себя. — Бедная Люция…
Одевшись и застлав, как умел, постель, он вышел в сени. Здесь ему в нос ударил запах затхлости и промокшей одежды. На лавках у стен сидело человек двадцать баб и мужиков. Чумазые малыши играли на полу. Он вышел на крыльцо. И здесь на лавках сидели мужики. Возле крыльца стояло несколько жалких телег, запряженных маленькими пузатыми лошаденками. Чуть ниже в долине виднелись мельничные постройки, а дальше открывалась печальная однообразная картина обнаженного тракта, по которому ветер гнал остатки осенних листьев.
Осторожно ступая по камням, разбросанным по лужам, он обогнул дом. Здесь, по крайней мере, было суше. Нашел утоптанную тропинку, которая вела к пруду. Добравшись до него, он долго стоял и смотрел на спокойную гладь воды, по которой лениво проплывали какие-то стебельки травы, пожелтевшие листья и ветви деревьев.
— Бедная Люция, — думал он. — Заточить себя здесь… В этой безнадежности, в этой рутине…
Тяжелым шагом он повернул к дому, вспомнив, что должен помочь ей принять пациентов. Постучав в дверь амбулатории, вошел. На стуле сидела какая-то старушка с откинутой головой. Кольскому было достаточно одного взгляда, чтобы понять, что у нее трахома. Люция, склонившись над ней, прижигала ей ляписом глаза. Не прекращая работы, она взглянула в сторону Кольского и сказала:
— Вы уже встали? Вас разбудили, правда? Идите в мою комнату, там для вас приготовлен завтрак.
— Спасибо, но я не голоден и хотел бы вам помочь, а позавтракать у меня еще будет время позднее.
— Нет-нет, — запротестовала она, — прежде всего подкрепитесь.
В кабинет вошла Донка в белом халате, и Люция обратилась к ней:
— Донка, проводи доктора в мою комнату. Это моя ассистентка, — улыбнулась она, — панна Донка.
Кольский подал ей руку и назвал свою фамилию.
Комната Люции выглядела уютнее, чем спальня профессора. Она была меньше, и по всему чувствовалось, что здесь живет женщина. На небольшом столике, на шкафчике и на подоконнике стояли горшочки с веточками сосны; на стенах были развешаны вышитые рушники, — вероятно, рукоделие пациентки Люции. Висели здесь также и фотографии в скромных черных рамках. Среда них он нашел и свою, с грустью отметив, что она была размещена где-то в стороне. В самом центре располагалась большая фотография профессора Вильчура.
— А может быть, вы бы хотели горячего молока, пан доктор? — спросила Донка.
— Нет, спасибо. Я предпочитаю холодное.
— Тогда приятного аппетита. — Она кивнула головой и вышла.
На белой скатерти из грубого полотна стоял приготовленный завтрак. Здесь находилось несколько предметов: большой глиняный кувшин с молоком, эмалированная кружка, буханка черного хлеба, нож и масленка, полная масла. Ему действительно не хотелось есть, и он выпил только две кружки молока, после чего вернулся в амбулаторию. Увидев его, Люция сказала:
— У двери висит халат профессора. Быстренько наденьте его. Этот молодой человек как раз нуждается в вашей помощи.
И закончила по-латыни:
— Я уверена, что это аппендицит, только не знаю, необходима ли операция.
На длинном узком столе лежал парень лет пятнадцати-шестнадцати и тихонько стонал.
— Сейчас посмотрим, — уже своим "распорядительным" тоном сказал Кольский.
Диагноз Люции был правильным. Это было действительно гнойное воспаление. Температура 38,5. Сильные боли вдоль паха и вглубь брюшной полости указывали на то, что операцию не следовало откладывать. Больного перевели в операционную.
— Вам достаточно будет помощи Донки? — спросила Люция. — Донка уже не раз ассистировала при операциях.
Кольский нерешительно взглянул на девушку.
— Поскольку я еще незнаком с местными условиями, мне бы хотелось на этот раз…
— Хорошо. Донка все подготовит, а я приду позже. За это время я только вырву зуб одному праведнику, который корчится от боли.
Кольский удивился.
— Как это? И зубами вы должны здесь заниматься?
— Ах! — рассмеялась она. — Всем. Самый ближайший зубной врач живет в тридцати километрах отсюда.
Минут через двадцать она появилась снова, и Кольский приступил к операции, проклиная в душе какую-то оставшуюся назойливую осеннюю муху, которая беспрерывно надоедала ему.
— Это ужасно, — думал он, — проводить операцию в таких условиях. Здесь же каждую минуту может сесть муха на открытую рану.
Люция, точно угадав его мысли, произнесла:
— Мухи — наше самое большое бедствие. Вы не представляете себе, чего стоит нам выгнать их из этой комнаты летом. Кажется, что они проникают через стены.
— Это очень опасно с точки зрения антисептики, — заметил Кольский.
— Я согласна, но с ними никак не справиться.
У Кольского на кончике языка уже был совет, что можно уехать отсюда, но он вовремя сдержался.
— Несмотря на это, слава Богу, у нас не было случая заражения, и все операции заканчивались благополучно, — сказала Люция.
Удалась и эта. Благодаря помощи Кольского все пациенты были приняты до шестнадцати часов. Поэтому доктор Павлицкий, приехавший несколькими минутами позже, не нашел для себя работы и, шутя, предъявил Кольскому претензии, что тот отнимает у него хлеб. Они долго разговаривали за чаем, при этом Павлицкий расспрашивал Кольского об отношениях в медицинских кругах Варшавы, о новых методах лечения некоторых заболеваний и наконец о Добранецком и его состоянии. Поскольку он не был проинформирован о конфликте между Добранецким и Вильчуром, то сообщение об отъезде профессора в Варшаву воспринял как само собой разумеющееся. Он даже высказал предположение:
— Кто знает, не уговорят ли профессора остаться в столице навсегда. По правде говоря, не благо для общества, что такой известный ученый ограничил свое поле деятельности глухой провинцией.
Люция покачала головой.
— Наверное. Но профессор уже столько сделал для общества, что имеет право подумать о себе, а здесь он чувствует себя лучше всего.
После отъезда Павлицкого Кольский заметил:
— Я, по крайней мере, не уверен в том, что с такой убежденностью вы утверждали.
— Что профессор чувствует здесь себя лучше всего?
— Да, — подтвердил Кольский. — Он покинул Варшаву от отчаяния. И я не удивился бы нисколько, если бы его сейчас там задержали.
Люция улыбнулась.
— Вы его очень плохо знаете, если так говорите. Я ручаюсь, что он покинет Варшаву сразу же после операции. Он не останется там ни одного дня дольше, чем это необходимо.
Кольский задумался и после паузы сказал:
— Возможно, вы правы… Возможно… Собственно, это объяснялось бы возрастом профессора. Но… сейчас, когда я вижу все это вокруг, эти условия работы и эту ежедневную серость, я не могу понять, как вы можете выдержать здесь, панна Люция.
