Перед тем как уснуть, она вспомнила этот неприятный инцидент. Ей припомнились оскорбительные слова, которые она бросила Донке и ему. В комнате было темно, но она чувствовала, что краснеет.
— Вела себя как школьница, — вполголоса произнесла она.
И вдруг в голове промелькнула мысль:
— Как ревнивая школьница…
Открытие было столь неожиданным, что Люция даже села на кровати, поднятая внезапно-охватившей ее тревогой. О ревности здесь, разумеется, не могло быть и речи. Что за абсурд! Однако, кто знает, не воспримет ли так Кольский? Ведь все здесь говорило как раз о ревности, к тому же необоснованной. Просто устроила ему сцену!
Люция долго не могла уснуть, вспоминая все подробности поведения Кольского. Она успокаивала себя: нет, в его поведении не было ничего, что подсказывало бы, что он уличил ее в ревности. Наконец, измученная, она уснула, решив, что в любом случае должна сделать его пребывание в больнице как можно более приятным. Ведь еще несколько дней — и они расстанутся. Расстанутся, возможно, навсегда. Разве что Кольский, например, захочет приезжать в отпуск к ним в Радолишки. Это было бы совсем неплохим решением.
Глава 17
Профессор Вильчур не послал сообщения о своем возвращении по двум причинам: во-первых, не хотел, чтобы готовились к его приезду, а во-вторых, должен был считаться с деньгами. Правда, он получил в издательстве за свои научные работы довольно приличную сумму, но истратил ее на приобретение многих лекарств, необходимых в больнице. Да и трехнедельное пребывание в Вильно заставило поиздержаться. Поэтому осталось лишь на железнодорожный билет и на то, чтобы нанять лошадей в Людвикове.
Была и третья причина и, может быть, самая важная, в которой Вильчур не желал признаться даже самому себе. Он просто хотел появиться в больнице неожиданно, чтобы сразу убедиться, как сложились отношения между Люцией и Кольским. В таком возвращении без предупреждения был какой-то неприятный привкус, привкус захвата врасплох, и Вильчуру хотелось объяснить это самому себе экономией на сообщении. В сущности, он никого не обманывал. Три недели он оставался в Вильно лишь для того, чтобы облегчить Люции сближение с Кольским, чтобы за время своего отсутствия предоставить ей возможность проверить свои чувства, желания и намерения.
Рассудок говорил ему, что он поступает правильно. Во время бала в Ковалеве, в тот памятный вечер, когда грубые, но такие правильные слова пана Юрковского всколыхнули совесть Вильчура и разрушили все планы, сокрушили все его надежды, у профессора созрело решение. Неожиданный приезд Кольского облегчил реализацию этого решения. Вначале Вильчур собирался под каким-нибудь предлогом отправить Люцию на длительное время в Варшаву. Он не думал специально о Кольском, но его особу все-таки принимал во внимание. Ему хотелось, чтобы Люция, оказавшись в обстановке большого города, в других условиях и среди других людей, получила возможность сопоставить свое чувство, которое она называла любовью, с действительным состоянием своей психики. Ему хотелось, чтобы она встретила какого-нибудь молодого мужчину и сблизилась с ним, потому что только таким образом она смогла бы убедиться, что чувства, которые она питает к Вильчуру, ни в коем случае не выдержат испытания временем.
К счастью, приезд Кольского предоставил Вильчуру возможность избежать сложностей. Ситуация складывалась наилучшим образом, и Вильчур не сомневался, что испытание, которому подвергал Люцию, оставляя ее на три недели наедине с Кольским, будет результативным. Существовали два варианта: или Люция останется прежней, и тогда у Вильчура будет доказательство постоянства ее чувств, или дружба, которой они были связаны с Кольским, приобретет иной тон и иную окраску, углубится, укрепится, словом, станет тем, что люди называют любовью.
За этот второй вариант, по мнению профессора Вильчура, выступало многое. Главным его козырем была, безусловно, молодость обоих, общность интересов и пристрастий, а также любовь Кольского. Вильчуру казалось совершенно невероятным, чтобы этот козырь не проявился в создавшейся ситуации, в условиях, когда молодые люди по воле обстоятельств проводят целые дни рядом.
Однако было бы ошибочным думать, что Вильчур возвращался домой в хорошем расположении духа. Он действительно предвидел, что должен будет расстаться с Люцией, что вынужден будет отказаться от всех надежд, и это не радовало его. Он считал, что выполняет свой долг, поступает порядочно, но знал, что этим поступком захлопывает последнюю главу своей личной жизни, что осознанно и окончательно отказывается от своего собственного счастья.
На станции в Людвикове у одного из хозяев в Радолишках он нашел свободных лошадей. Тощая лошаденка волочилась нога за ногу. Когда он подъезжал к мельнице, уже спускались сумерки. На перекрестке дорог он расплатился с хозяином и, взяв чемодан, направился пешком в больницу. Двери были открыты, и он вошел. В сенях никого не было. Во всем доме царила тишина, и звук его шагов раздавался особенно четко. Вдруг из палаты послышался голос Донки:
— Эй, кто там?
— Как дела, Донка? Это я.
— ЕзусМарья! — ответил ему радостный возглас. — Пан профессор вернулся!
Радостная и взволнованная Донка выбежала в сени. Поздоровавшись, она помогла ему снять пальто и тут же взялась за приготовление чая, безумолку разговаривая.
— А где же панна Люция? — спросил Вильчур.
— На прогулке. Каждый день они с доктором Кольским гуляют и возвращаются только к ужину. Очень далеко ходят, иногда даже до Вицкун.
— Ну, а как тут доктор Кольский, не скучает?
Донка рассмеялась.
— Где уж ему тут скучать! Я думаю, что он бы тут и год просидел охотно.
— Он очень милый человек, — заметил Вильчур внешне безразличным тоном. — А как он тебе нравится, Донка?
Девушка пожала плечами.
— А почему он мне должен нравиться или не нравиться? Разве он для меня? У меня мой Василь, и другие мне не нужны, а если кому-то мерещится, что в доктора глазами стреляю, так это неправда.
— А кому это мерещится? — с интересом спросил Вильчур. — Василю?
— Не Василю, а панне Люции.
— Откуда же ты знаешь, что ей так мерещится?
— Потому что она меня однажды так ругала, даже грозилась пану профессору пожаловаться, будто я флиртую с паном доктором. Очень он мне нужен, пусть он ей остается. Я не для него, а он не для меня, но я первый раз слышу, чтобы нельзя было посмеяться. Вы тоже со мной иногда шутите.
Вильчур кашлянул и задумчиво сказал:
— Разумеется, можно.
— Вот именно. Я и раньше знала, что вы не будете на меня сердиться.
— Дорогая девочка, я никогда ни на кого не сержусь, — вздохнул Вильчур, усаживаясь за приготовленный чай. — Ну, а что здесь еще нового? У Прокопа все здоровы?
— А что им сделается? Дядя каждый день спрашивает меня, нет ли сообщения о вашем приезде.
