Вот оно, то письмо. Его принесли мне вместе с завтраком. Ромек писал:
«Начинаю без обращения, потому что не имею права употреблять слов, которые просятся на бумагу. А слов формальных употреблять не хочу, не могу. Еще направляясь к тебе вчера, я хотел с тобой серьезно и откровенно поговорить. Однако убедился, что это мне не по силам. В твоем присутствии я теряю власть над своими чувствами и над собой, что приводит к такому непростительному поведению, как мое вчерашнее. Поэтому я убедительно и искренне прошу у тебя прощения. Когда ты велела мне прийти в себя, я понял, что единственный способ спасти твою репутацию и мою честь — эти две святыни, которые я чту больше всего на свете, — это немедленно уйти от тебя.
Однако это ничего не решило и оставило мою драму, мою трагедию незаконченной. А я стремлюсь, я должен закончить ее тем или иным способом. К сожалению, наши взгляды на жизнь совершенно противоположные. Не думай, что я такой наивный. Я понимаю, что не совсем безразличен тебе. Досадно писать о таких вещах, но я чувствую себя обязанным это сделать. Итак, я понял, что ты сама хотела сближения между нами, такого сближения, которое унизило бы как твое достоинство, так и мою любовь к тебе.
Да, ты хотела этого, а точнее, тебе казалось, что ты этого хочешь. Я очень хорошо знаю тебя, чтобы это понять. В твоей ясной душе, в твоем девичьем воображении нечто недостойное может появиться лишь мимолетно и случайно, как прихоть, порожденная духом противоречия, как вспышка бунта против тех моральных начал, с которыми ты выросла, и которые тебе были привиты.
Я мужчина, и моя обязанность знать все эти вещи, потому что я и только я несу за все ответственность. Тем тяжелее упрекаю я себя за то, что на мгновение поддался безумию. Это была с моей стороны непростительная слабость.
Но я благословляю ту минуту, когда ты — возможно, это звучит слишком смело, — подала мне искорку надежды. Прости, что я пишу так откровенно. Я убедился, что ты чувствуешь ко мне не только дружбу и симпатию, как говорила, но и — еще раз прошу простить мне это слово — но и влечение. Сколько буду жить, не забуду того прекрасного мгновения, когда ты дрожала в моих объятиях, не забуду твоих закрытых глаз и раскрытых губ. Однако это не мог быть только голос плоти. Правда, у меня нет большого опыта в таких вещах, но уверяю тебя, что нельзя пережить момент неистовства так, как пережили его мы, и не понимать, что он означает для нас обоих куда больше, чем обычное чувственное влечение. Я говорю «для нас обоих», и я в этом уверен.
Единственная! Заклинаю тебя всем светлым и прекрасным, заклинаю тебя самой тобой! Загляни в свою душу и спроси себя, не рождается ли в тебе чувство глубже, весомее и существеннее, чем все, что ты испытала до сих пор.
Если ты ответишь мне, что не знаешь, еще не знаешь, я дам тебе столько времени, сколько сама захочешь. Я не тороплю тебя. Если ты уже теперь можешь ответить мне утвердительно, то немедленно поезжай в имение своих родителей, а я начну предпринимать формальные мероприятия по расторжению твоего брака. Надеюсь, что в Риме улажу все достаточно быстро. У меня есть там влиятельные знакомства (через родственников моей покойной мамы).
Я всю ночь не спал, сгорая в этих мечтах. Но теперь уже успокоился и прошу тебя основательно и серьезно обдумать свое решение, которое станет для меня приговором.
Утром, до двенадцати, буду ждать твоего ответа. Если не получу его, буду понимать это как отказ. Тогда я уеду прочь и уже никогда в жизни тебя не увижу.
Как трудно подобрать слова, чтобы закончить такое письмо, когда с одинаковым успехом можно написать и роковое короткое «прощай», и полное радостного ожидания «до завтра».
Целую твои руки. Целую с глубочайшим уважением и любовью.
Неизменно и навсегда твой Роман».
Когда я закончила читать это письмо, в моих глазах были слезы. Так горячо меня еще никто не любил. Просто беда, что он такой принципиальный. Я уверена, что мы были бы счастливы.
Не понимаю, зачем так усложнять себе жизнь. Ведь не человек живет ради принципов, а принципы должны служить ему в жизни. Бедный Ромек! Конечно, я не отвечу ему ни слова. Так будет лучше. О разводе с Яцеком и речи не может быть. Наконец, я люблю только его.
Не представляю себе жизнь без Яцека. Да если бы даже я его потеряла, то все равно не вышла бы за Ромека. Как все незаурядные индивидуальности, я прежде всего стремлюсь к свободе. А Ромек со своей ревностью, принципами и всеми глупостями лишил бы меня той свободы, которую я получила, выйдя замуж. Нет. Ничего ему не отвечу. Пошлю цветы. Это будет красиво.
Когда-то, когда мы с Яцеком состаримся, я покажу ему это письмо. Да и другие письма. Надо же ему узнать, как он должен благодарить меня за то, что я не хотела его покинуть.
В Кринице становится скучновато. Мужчин все равно что и нет. Сидят с мрачными лицами, обложившись стопками газет. Я напрасно заверяю их, что войны не будет. Уж кому-кому, а мне могли бы поверить. Если бы дело шло к войне, Яцек первый знал бы об этом и приехал бы за мной. Гитлер заберет Австрию, и на этом все закончится.
Единственное, что меня пугает, это роint de reverie относительно Отто Габсбурга (И не мечтайте об этом (франц.), в значении: решительный отказ, фиаско) Он такой милый. В прошлом году меня познакомили с ним в Ментоне. Представляю себе, какой замечательный вид он имел бы в коронационном наряде. Я даже сказала ему об этом.
В целом нет ничего хорошего, что везде сделали республики. Пусть кто-нибудь скажет, после какого из президентов останется Версаль, Сан-Суси, Виндзор или хотя бы Виланув и Лазенки. А эти живописные церемонии при дворе, мундиры, титулы — как это все красиво. Вот и теперь, хотя монархии уже нет, в республиках также введены при президентах церемониалы. Отец говорит, что это идиотизм. И очень раздражается, когда в обществе над этим смеются. Он говорит, что не смеяться надо, а грустить, потому что смех всегда хоть немного, но снисходительный.
Здесь автор дневника привела несколько примеров, которые я счел нужным вычеркнуть, поскольку, касаясь жен некоторых государственных деятелей, они могли бы поразить самолюбие тех панов и привести к международным конфликтам. Да и, наконец, совершенно излишне распространять такие вещи печатным словом — ведь на эту тему и так ходит множество анекдотов. (Примечание Т. Д.-М.)
Я еще мечтаю побывать при английском дворе. Ведь граф Эдвард обещал мне это. Еще тогда, когда речь шла о переводе Яцека на постоянную работу в Голландию. Бал при дворе — это должно быть нечто замечательное. Меня очень радует, что пани Симпсон никогда не побывает на таком балу. Терпеть ее не могу.
Поскольку п. Реновицкая, как она сама далее признает, не знакома лично с п. Симпсон, то бишь с принцессой Виндзорский, я подумал, что будет лучше, когда ее личное мнение об этой даме останется и дальше только при ней. (Примечание Т. Д.-М.)
Сегодня меня удивила странная неожиданность. Где-то задевалась фотография Бетти. Я обыскала все, перевернула вещи вверх ногами. Но она как сквозь землю провалилась. Не могу понять, как это произошло. При переселении потеряться она не могла, потому что я умышленно сама переносила платочки и видела, что фотография между ними была. А может, я в спешке ошибочно взяла именно тот платок, в которой ее спрятала?.. Нет, это кажется мне невозможным. Завтра поищу еще. Как хорошо, что я тогда взяла два отпечатка!
