Подали вечерний чай, на который пани Иоланта уже не осталась, так как у нее была договоренность с парикмахершей. Вместе с ней ушел Полясский, заявив, что будет работать до поздней ночи и что не выйдет из дому.
— Ты прав, ты абсолютно прав, — скривился Хохля, — нужно раз и навсегда покончить с этим пьянством. Мерзость. Сегодня у меня так дрожали руки, что я не мог рисовать.
— Омерзительно, — убежденно подтвердил Тукалло. — Самое время сделать длительный перерыв. Сегодня иду на скромный ужин: пару рюмок, кружка пива и спать.
— Пойду с тобой, — согласился Хохля.
— Но не «Под лютню», потому что туда вечно кого-нибудь черт принесет.
— Лучше всего в бар на окраину, — предложил Гого.
— Вот именно, — отозвался Хохля.
Тукалло крикнул в прихожую, где уже одевались Полясский и Иоланта.
— Мы будем в баре.
— Не приду, — ответил Полясский.
— Черт с вами! — буркнул Хохля.
— Они вместе? — тихо спросил Гого, движением головы указывая на дверь.
Тукалло пожал плечами.
— Откуда? Иоланта никогда не возвращается к прежним возлюбленным. А ты пойдешь?
Гого глянул в сторону прихожей, где Кейт провожала гостей.
— Я не знаю, может, на полчасика.
— И я не собираюсь сидеть дольше.
Ирвинг, просматривая на пианино ноты, произнес, не обращаясь как бы ни к кому:
— Никогда ради маленького удовольствия не стоит кому-то устраивать большие неприятности.
Гого поморщился, а Хохля иронично рассмеялся.
— Пригласи его в качестве няньки.
— Фред прав, — сторону Ирвинга неожиданно занял Тукалло. — Если бы у меня были дом и жена, я бы точно не таскался с вами.
— Так оставайтесь у нас на ужин, — подхватил выгодное предложение Гого.
— Я не смогу, — ответил Ирвинг.
Входная дверь захлопнулась. На пороге кабинета стояла Кейт.
— А может, вы все-таки останетесь. Нам будет очень приятно.
— Нет-нет, — решительно заявил Хохля, — это затянется надолго.
Он надеялся, что они уйдут вдвоем с Тукалло. В таких случаях Север охотно и много говорил о его картинах.
Тукалло тоже поблагодарил за приглашение.
— Мы же не можем быть у вас на содержании, к тому же я не переношу бутылочного пива. Пиво только то, которое наливается из бочки. К тому же сегодня четверг, и в баре будут фляки, а у меня с самого утра разыгрался дьявольский аппетит на фляки. Случается с вами такое, что проснувшись, еще в темной комнате, не открывая глаз, внезапно рождается ностальгия по голенке с горохом или флякам? Тип физиологического вдохновения, гастрономического видения, желудочного требования — ничего, только фляки! Зов фляков! Понимаете? Органы пищеварения, доведенные за ночь алкоголем до состояния наркотического экстаза. Освобождение подсознательных желаний, и вот перед взором желудка, если можно так сказать, раскрывается великолепный натюрморт: белоснежный квадрат стола, на нем тарелка с дымящимися фляками и большое, гигантское озеро пива, тихо дремлющее под тулупом горьковатой пены!.. Как представлю, у меня вырастают крылья. Мне кажется, что я вот-вот взлечу и легкой птицей приземлюсь в первом попавшемся баре… Чудесное заблуждение…
— Это заблуждение очень легко реализовать, — улыбаясь, сказала Кейт.
— К сожалению, — простонал Тукалло, — достаточно открыть глаза и встать с постели, чтобы убедиться, что лишь духом крепок человек, а телом слаб. Исчезают чары, а вместо них в зеркале возникает реальность: опухшая физиономия, отекшие глаза, покрасневшие белки, взлохмаченные волосы и язык, напоминающий застывшую лаву или стоптанную подошву наполеоновского гренадера, который тащится во Францию… «Горячего чая!» — стонет желудок. Рот требует дезинфекции, а внутри черепа хлопает и булькает разрывающаяся мозговая субстанция, которую охотно выскребли бы шумовкой, чтобы освободиться от зверского умопомрачения. Человек в такие минуты совершенно уверен, что он представляет собой животное, забытый Богом смертник, а смерть — добродушная старушка, с которой, собственно говоря, находишься на дружеской ноге. Может войти без стука, как домработница, и забрать у человека жизнь, как забирает первая грязное белье.
Кейт вздрогнула.
— Не понимаю, совершенно не понимаю, как можно после такого осознания своего состояния напиваться снова.
— Человеческая душа способна быстро регенерироваться, а тело, тренированное годами, уже спустя несколько часов возвращается в первоначальную форму. Достаточно рассердиться, читая книжку кого-нибудь из друзей, достаточно выйти из себя от воя радио, который сочится из всех щелей и углов дома, достаточно вспомнить, что в таком же состоянии человек был вчера, позавчера и так далее, и так далее от сотворения мира, и вот из мрака, из хаоса доисторических времен, испарений медленно появляется лучезарное видение: пухлая и в то же время ядреная, божественно пахнущая, пурпурная в матовой белизне голенка. Да, это она усмехается тебе в золотистом ореоле горохового пюре, она протягивает тебе руку помощи и говорит: «Встань, Лазарь, и забери ложе свое, я призываю тебя к жизни, где скатерти белые как снег, где девичьим румянцем полыхает телятина, где кубок из лазури скрывает нектар пива, а над всем этим звон столового серебра». И видение ширится, становится отчетливее и пластичнее. Вот и знакомые, строгие и задумчивые лица, вот долгие ночные разговоры родственников. Город спит, замерший во сне, окаменевший лунный пейзаж, а дома, точно стены скал, улицы, как пустые каньоны, как дикие ущелья, а бары, как пещеры и гроты. Раз за разом из одного, второго, третьего бара выплывает какая-нибудь фигура. Это Дьяволы. Движутся автомобили по узким каньонам из пещеры в пещеру. Сезам, откройся! И вот уже изнутри раздаются возгласы выпивших гостей, вой оркестра, бульканье благородных жидкостей. Это пируют Али-Баба и сорок разбойников. В клубах дыма, в парах алкоголя проходит калейдоскоп баров, различаемых лиц: вот Дрозд, вот Ирвинг, которого мы узнаем по белому поясу, а вот и Хохля, мастерски изображающий зайца, раздираемого собаками. Тут и мрачный Тукалло, и Гого, неотступный его товарищ. И, наконец, на рассвете, на какой-то незнакомой улице, где трезвых уже не встретить, выплывает из туманной мглы пьяный шинок с поющей в нем командой.
Тукалло широко развел руками и стоял с минуту неподвижно, закрыв глаза.
— Под влиянием такой картины, — начал он снова, — в человеке просыпается энергия, вздымается мощная волна неудовлетворенных желаний. Дрожащей рукой он хватает бритву, грешное тело погружается в ванну, затем покрывается одеждой, и вот он уже среди шума городского, ведомый единственным неодолимым желанием съесть рульку с горохом и уважаемые несравненные фляки с фрикадельками. Так я спрашиваю вас, где могут быть самые лучшие фляки с фрикадельками, как не в Кресовом баре, где над остекленным буфетом выпячивается бюст всемогущей Андромеды, а над ее головой серебрится грозная надпись запомнить четыре слова: «Утром кредит, сегодня — наличка» и вторая, которая звучит так: «За пропавшие вещи бар не отвечает». Официант в позеленевшем фраке, косоглазая Лаура с синей повязкой ставят перед посетителем гостевую жидкость, и золотистое пиво, и жертвенное блюдо, полное внутренностей убитых в честь богов животных, внутренностей, по которым мы, жрецы, будем предсказывать городу и свету будущую судьбу. Склоняются друг к другу захмелевшие головы, наполненные блаженством и сытостью. И бродят мысли и рождаются слова, и из самой тупой головы вылетают эскадры змеевидных, сверкающих и изогнутых минерв. И вдруг — стоп! Господа, закрываем! Водка была кошерной. Погожим вечером, когда слегка порошит снег, мы возвращаемся с головами, наполненными мыслями, с животами, полными своих и чужих фляков. Морозным утром, около шести, прерывает наш сон лязг жестянок. Мы нежно прячем голову в тепло подушки, а спустя два часа встаем отдохнувшие, воскресшие, освободившиеся от хандры, счастливые, а почему? Потому что водка была обыкновенной, разумной, умеренной в количестве и уместной по времени. Граждане! Вот мое кредо, вот моя программа, вот моя идея. Кто не со мной, тот против меня.
