Эти мысли разбудили в нем чувства. Он приблизился к Кейт и взял ее руку.
— Бедная моя, любимая моя женушка, — произнес он тихим голосом. — Ты очень сердишься на своего Гого, очень?
— Вовсе не сержусь.
— Только что, только что? — спрашивал он полушепотом, не слушая ее и не ожидая ответа.
— Я только хочу, чтобы ты задумался над моими словами.
— Хорошо, хорошо, моя прелесть, моя единственная, моя самая драгоценная…
Он прижал ее к себе, касаясь губами висков, лба, волос. Он явно ощущал сопротивление и холодность, с какими она принимала его ласки, но это его еще больше возбуждало. Уверенность в том, что Кейт, вопреки своей воле, ответит на его прикосновения, что постепенно и в ней вспыхнет желание, переполняла его чувством превосходства.
— Как пахнут твои волосы, — говорил он тихо, — как дразнит их прикосновение…
— Разреши, Гого, — сказала она, — я должна накрыть стол к ужину.
— Нет, нет, ненаглядная моя… Я так хочу тебя… Моя бедная заброшенная девочка… Я плохо себя веду по отношению к тебе. Я знаю, что ты на меня сердишься… Забываю о тебе, провожу ночи с друзьями, а моя бедняжка тоскует здесь одна без ласк, без поцелуев…
Внезапно Кейт решительным движением высвободилась из его объятий. Губы ее дрожали, будто она собиралась рассмеяться, потом в глазах сверкнуло выражение иронии или пренебрежения. Она медленно повернулась и вышла из комнаты.
Как это понимать, черт возьми, — буркнул себе под нос Гого и почувствовал, как кровь приливает к лицу.
* * *
Ресторан «Под лютней» размешался в одном из самых старых зданий Краковского предместья. Когда-то три сводчатых огромных зала, занимаемые рестораном, служили конюшней и каретным сараем разным магнатам. Они поочередно владели этим помещением, покупая или арендуя его. Во времена Варшавского княжества конюшни переделали под магазины, причем фронтальную часть занимала аптека Котимовского, гербом которой была лютня с искусно выполненной резьбой на лицевой стороне. С давних времен здание традиционно именовалось «Под лютней», хотя после смерти пана Котимовского наследники аптеку закрыли, но название сохранилось. После восстания тысяча восемьсот шестьдесят третьего года там открылась винная лавка под названием, разумеется, «Винная лавка под лютней», которая во время Первой мировой войны была закрыта и только после окончания боевых действий отреставрирована и открыта уже новыми хозяевами как ресторан и бар «Под лютней».
Бар находился в первом зале. Старинные своды с пышными линиями не могли гармонировать ни с крикливыми красками кафельных стен, ни с американскими высокими барными стойками, ни с яркими современными трубчатыми лампами, ни с холодным блеском никелированного очень длинного буфета, ни с толпой непрерывно передвигающейся публики, с толпой шумной, кричащей, спешащей, наполняющей свои желудки лишь бы чем и лишь бы как в атмосфере запаха блюд, пива и дыма папирос, в стуке посуды, в окриках официантов и в постоянном гуле вентиляторов.
Во втором, большем зале, размещался ресторан, а вечером танцевали. Тут, кроме безобразных ясеневых панелей, свисающих люстр и золотистых обоев, сохранились характерные детали прежних времен. Публика здесь тоже собиралась получше, посолиднее, позажиточнее, располагающая временем и наличностью. «Лютня» славилась хорошей кухней, а умеренные цены привлекали не только считающихся с копейкой офицеров и чиновников, но также купцов, промышленников, адвокатов, врачей, приезжих землевладельцев и зачастую иностранцев. По субботам и воскресным дням столики занимали целые семьи, следуя мещанскому обычаю праздновать таким образом. В эти дни была там толчея неописуемая. Администрация удваивала количество столов, а уставшие до потери сознания официанты валились с ног, стараясь обслужить побыстрее.
Третий, самый маленький зал, с очень низким потолком, остался почти нетронутым с конца девятнадцатого века. По центру свешивался на толстой цепи светильник. Стены, покрытые панелями из черного дуба, украшали мастерски изготовленные бра из кованого железа. Низкие, тяжелые столы и кресла в стиле Ренессанс с очень высокими спинками, старые гданьские часы, толстый пышный ковер и полумрак создавали в нем настроение комфорта и сытости.
Этот зал обходили посетители среднего достатка, зато собирались в нем тонкие знатоки, гурманы, к которым часто заглядывал шеф-повар, проводя с ними долгие беседы. Приходили туда и элегантные седеющие соблазнители, которым ревматизм, одышка и хороший вкус советовали избегать танцев и приводить сюда великолепные объекты остатков своего боевого духа. Здесь никогда не пили шампанское, зато опустошали бесчисленное количество старых бургундских и рейнских вин, на вес золота оцениваемых старок и коньяков из почтенных обомшелых бутылок.
Исключение составлял большой круглый стол в углу, где наряду с такими дорогими напитками не гнушались и простой чистой водкой, где не устраивались долгие медитации над перечнем вин, где меню не изучалось с молитвой. Это был стол, окруженный администрацией особой заботой, обслуживающим персоналом особым вниманием, гостями особым интересом. Он являлся в некоторой степени гордостью заведения. За ним собирались те, кто в столичной литературе, музыке, скульптуре задавал тон, играл значительную роль. Кроме завсегдатаев сюда случай от случая заглядывали те, кто хотел с ними встретиться, объясниться, поговорить — то есть издатели, режиссеры, директора театров, коллеги, редакторы, архитекторы, скульпторы, а также и такие, кого увлек этот мир, получая доступ в него через родственников или дружбу с князем Залуцким или бароном Ирвингом.
Собираться начинали довольно рано, часов с восьми, около десяти за столом становилось тесно, а после одиннадцати, когда заканчивались театральные представления, возле стола начиналась толчея.
Одним из первых, как правило, появлялся Залуцкий, уставший от послеобеденного бриджа в своем клубе или дискуссии с администратором. Огромный и тяжелый, хотя не ожиревший, несмотря на свои сорок пять лет, сильно поседевший, со свисающими льняными усами на широком покрасневшем лице, он производил впечатление богатства и силы. Трудно было представить себе кого-нибудь выглядевшего более барственно, по-гетмански. Когда он говорил, его низкий хрипловатый бас еще более подчеркивал сановность. С первого взгляда было понятно, что этот человек создан для великих дел, для владения, для руководства, управления армиями, что в нем, должно быть, заключена надменность магната, железная воля, неудовлетворенные амбиции и сильный характер. И каждый, сделав подобную оценку, глубоко ошибся бы.
На самом деле князь был необыкновенно мягким и доброжелательным человеком. Он отнюдь не ценил себя высоко, да и амбиций у него не было вовсе. Когда несколько лет назад в результате каких-то политических комбинаций ему пытались всучить портфель министра сельского хозяйства, он тайно выехал за границу и находился там, пока не назначили другого. В своем имении с прислугой он был настолько деликатен, что однажды ночью, когда привез компанию в Горань, предпочел собственными руками сломать замок от погреба, но только не будить кого-нибудь в поисках ключа. Дать обычное поручение официанту для него уже составляло трудность, и обычно он начинал словами:
