— Очень тонко вы это сформулировали, — серьезно произнес Тукалло. — А сейчас сможете ли вы заказать для меня в кухне большую порцию эфемерной фантасмагории с картофелем а-ля Пумперницкель?
— Разумеется, ваша милость, — ответил невозмутимо Долмач и, обращаясь вполголоса к стоявшему сзади официанту, выдал распоряжение: — Пану Тукалле светлого в тонком стакане и средне-прожаренные бараньи котлетки, хотя постой… Лучше будет подать шашлык из гусиной печенки с рисом. Шевелись.
За столом под влиянием юмора Тукалло и первых выпитых рюмок водки настроение начало улучшаться. Дрозд, недавно вернувшийся из Лондона с конкурса, восторгался шуточными стихами, или эпиграммами, весьма популярными в Англии. Из присутствующих, как оказалось, только Мушкат разбирался в этом и тотчас же продекламировал несколько эпиграмм, основанных на игре слов, неожиданных ритмах и на абсолютной бессмыслице, столь характерной для английского юмора.
Все заинтересовались, и Кучиминьский попытался начать шуточное стихотворение:
— Однажды некий посол…
Хохля добавил:
— За стойку за кислым квасом пошел…
Стронковский продолжил:
— А некоего Тукалло.
Ужасно изумило…
— Пятая строка, — пояснил Дрозд, — должна рифмоваться с первой.
— Значит, скажем так: «Что кто-то для кваса время нашел», — закончил Тукалло.
— Лучше будет: «Что незнакомый посол очень зол», — предложил Мушкат.
Дрозд поправил:
— Что посол не напившись ушел.
— Минуту, я придумал кое-что в подражание английскому! — воскликнул Стронковский.
— Слушаем!
— Здесь Хохля водой пришиблен был,
Лицо в колючку он вонзил,
А некий лорд раввин
Узнал от нескольких графинь,
Что был он всегда beautiful
[10]
.
— Почему ты произносишь «фыл», когда по-английски правильно «фул»? — поинтересовался Дрозд.
— Это не я говорю, а лорд раввин. Представим себе, не как лорд говорит по-английски, а как раввин плохо произносит.
Игра понравилась, и сейчас же придумали новую эпиграмму на Мушката:
Жил в Варшаве некий Мушкат,
Писателей и поэтов душ кат,
А его тетка гидра
Так полюбила тигра,
Что наряжала его в бархат.
И посыпались эпиграммы. Официанты наполняли пустые рюмки. Настроение значительно улучшилось, головы просветлели. Раз за разом выстреливались шутки, афоризмы, точные замечания, хлесткие определения. В разговоре затронули тему переводов на иностранные языки. Али-Баба считал, что Кучиминьский и особенно Полясский совершенно напрасно не переводят свои книги на французский, английский или немецкий. Мушкат несколькими примерами доказал, что их романы за границей могли бы пользоваться популярностью, что западные писатели добиваются ее, по крайней мере, не превосходя польских писателей по уровню, тематике и художественности.
— Здесь кроется совершенно иное, — сказал Дрозд. — Издатели и критики предвзяты к польской литературе. Польскую книгу берут в руки с недоверием, а это заслуга нашей пропаганды. Люди на Западе не переносят пафоса, сложного стиля. Они научились думать просто и так же выражать свои мысли. И им навязывают Выспяньского, Жеромского, «Короля Духа», «Дзядов», литературу, появившуюся после восстания, которая уже сама по себе своими мучениями чужда их духу.
— Чуждость не мешает, — заметил Мушкат. — Что может быть на Западе более чуждым, чем Толстой и Достоевский, а ведь они оба прокатились по Европе мощными волнами.
— Прокатились, — подчеркнул Кучиминьский, — не остались. Да и воспринялись как экзотика.
Разгорелась жаркая дискуссия, которая постепенно снова вернулась к теме литературной критики. Обсуждался вопрос, кому нужна критика: читателю как путеводитель по произведению или автору в качестве назидания, когда к столу подсел Лада-Черский. Он специально пришел, чтобы встретиться с Мушкатом и поблагодарить его за обстоятельную рецензию. Невысокого роста, седой и тучный, внешне он напоминал Жоржа Клемансо
[11]
. Из коротких рукавов пиджака выглядывали обтрепанные манжеты рубашки. Небрежно завязанный галстук и поношенный костюм придавали ему неряшливый и несвежий вид. Он не был частым гостем ресторана «Под лютней», и хотя с некоторыми из Дьяволов оставался в хороших отношениях, разница в возрасте и образе жизни не способствовали сближению. Лада-Черский был женат и имел несколько подрастающих детей. При умеренной популярности своих повестей он должен был писать много, чтобы добывать деньги на содержание семьи. В литературных кругах к нему относились со снисходительным пренебрежением, хотя и не отказывали в таланте.
Он пришел уже навеселе, говорливый и склонный к излияниям. Критику Мушката принимал за чистую монету, а может, лишь делал вид, зарабатывая благосклонность в будущем. О своей книге отзывался нелестно.
— Я отдаю себе отчет о ее недостатках, — говорил он нервно, неуверенно поглядывая на лица присутствующих. — Там много недоработок, поверхностности, упущенных деталей. Но, дорогие мои, я не претендую на совершенство и давно уже простился с мыслью о нем.
Он грустно усмехнулся:
— Когда-то, лет двадцать назад, амбиции, мечты, вера в себя! Где-то в перспективе Нобелевская премия, ба, чего там только не было, но жизнь, жизнь…
— Мне понравилась твоя книжка, — сухо отозвался Кучиминьский. — Хорошая книжка.
— Читал?
— Да, и считаю лучшей из твоих.
Лада улыбнулся, весьма польщенный.
— Приятно это слышать, потому что я стремлюсь писать лучше и знаю, что пишу лучше. Эксперимент, рутина, хоть бы и так. Может быть, я сумел бы сотворить действительно что-нибудь стоящее, если бы жил в таких условиях, как вы. Но когда с самого утра звенит в ушах от ссор на кухне, когда приходится вдыхать пары от стирки или варящейся капусты и подгоревшего лука. Это семейная жизнь. Вы не присматриваете за прыщавой домработницей, не слушаете через дверь ворчанье уставшей женщины и шарканье ее туфель. У вас не забирают правленых корректур, чтобы завернуть лыжные ботинки. В воскресное послеобеденное время вы не выслушиваете остроты дорогих гостей о мозолях и грязных носках.
Он встряхнулся и залпом выпил рюмку.
— Нельзя художнику касаться этого топкого мещанства, — говорил он хмуро. — Достаточно дотронуться, и втянет человека, поглотит, и нет никакой надежды на спасение. Нет, не только обстоятельства, еще и чувства… Много лет назад, когда я женился, покойный Вильгельм Рудский, который удостаивал меня, сопляка, дружбой и поддержкой, говорил: «Избегай интеллектуалок! Нет ничего страшнее для художника, чем женщина, вмешивающаяся в его творчество. Ее влияние всегда будет фатальным. Ищи гусыню, ищи домашнюю курицу, которая оставит тебе духовный мир. Помни, художник должен быть одиноким. Если в область искусства впустить женщину, она превратит его в курятник».
