Он иронично рассмеялся.
— Мудрый Рудский не принимал во внимание одной вещи: у отца семейства не может быть крыльев.
— Вильгельм Рудский! — надул губы Тукалло. — Кто такой Вильгельм Рудский? Это была бочка истин, лавка с предметами религиозного культа, розничная продажа катехизисов на все случаи жизни, египетский сонник, справочник правил хорошего тона для тех, кто стесняется просить, поучительный рупор, а вообще скунс.
— Норвид писал и рисовал в самых невыносимых материальных условиях, — заметил Стронковский.
— Но не в моральных, не в моральных, — подхватил Лада.
— Разумеется, — решительно поддержал Мушкат, — как же можно не принимать во внимание таких обстоятельств.
— О, Боже, сейчас еще этот с Норвидом, он перепилит нас, — вздохнул Тукалло.
Настроение компании испортилось окончательно. Горькие признания Лады лишили всех чувства юмора. Все сидели с кислыми физиономиями.
Наконец у Залуцкого появилась идея.
— Ну, Ясю, — обратился он к Стронковскому, — ты собирался почитать нам свои новые стихи.
— Да-да! — оживился тот. — Если только хотите…
Вопросительным взглядом он провел по лицам приятелей. Все согласились, только Хохля сказал:
— Замечательный способ провести время. Сначала ты прочитаешь свои стихи, потом Монек несколько своих рецензий, после Еремей и пан Лада-Черский непременно свои повести, и, таким образом, мило и с пользой мы проведем время.
— Успокойся, пусть читает, — откликнулся Дрозд.
Лада тихонько и деликатно посмеивался, а Стронковский пожимал плечами.
— Я вовсе не навязываюсь.
— Читай, читай, — ласково согласился Хохля.
Стронковский достал рукопись и начал читать. Все сдвинулись, наклонив головы, и замерли. У него был тихий мелодичный голос дивного тембра. Стихи, и правда, звучали прекрасно. Уже первая строфа тронула слушающих неожиданной пластикой образа и оригинальностью сочетаний. Девушка, плескающаяся в озере на восходе солнца, купающаяся в голубизне воды и пурпуре зари, ясная, просветленная, чистая и неземная, и молодой влюбленный рыбак, засмотревшийся, наслаждающийся недостижимостью своих желаний…
Не содержание привело в восторг всю компанию. Его трудно было уловить. Стихи едва касались контуров действительности, они были сотканы из розового тумана, сгущающегося местами в какие-то полуреальные очертания, музыки, теплых течений, перерастающих в жар, спокойных звуков, взрывающихся ураганом нежных слов.
Все сосредоточенно, как завороженные, слушали, покоренные красотой. Тукалло высунул нижнюю губу, Залуцкий застыл с усмешкой, в глазах Кучиминьского стояли слезы. Закончив читать, Стронковский дрожащими руками складывал листочки со стихами.
— Гениально, — тихо произнес Дрозд.
— Вот это талант, — прошептал Лада.
— До сих пор ты не написал более достойного, — убежденно сказал Мушкат. — Поздравляю тебя, Янэк.
Стронковский постепенно приходил в себя. Его юношеское лицо светилось искренней радостью.
— Что, правда, так хорошо? Скажите, правда? — спрашивал он.
— Стихи прекрасны, — заверил Мушкат. — Дай мне их сейчас, они пойдут в воскресный номер.
Он протянул руку, но Стронковский покачал головой.
— Нет, я не буду их печатать.
— Ты что, сошел с ума? Почему? — воскликнул Хохля.
Стронковский прикрыл глаза.
— Возможно, когда-нибудь. Я писал их не для издания, а…
— В альбом для стихов? — спросил Лада.
— Что-то в этом роде.
— Ты страшно заинтриговал нас! — с притворным интересом сказал Тукалло. — Мы все теряемся в догадках. Эй, братия, кто может отгадать, кому этот молодой гений коленопреклоненно представит творение своей души?
Стронковский покраснел.
— Прекрати, Север.
— Прочти ей это по телефону, — рассмеялся Хохля. — Если она уже спит, то Гого повторит ей завтра во время завтрака.
— Ты свинья, — скривился Стронковский.
— А ты тот рыбак из стихов. Кейт купается, а Ясь с удочкой в руке подглядывает. Ха… ха… Только вот ты никогда не видел ее в озере, разве что в ванне и то через замочную скважину.
— Уймите этого жирного зверя, иначе я убью его, — огрызнулся Стронковский.
— Вы знаете, что такое удочка? — спросил Тукалло.
— Ну? — заинтересовался Али-Баба.
— Удочка — это на одном конце червячок, а на другом дурачок. Но я все-таки считаю, что эти стихи следует обмыть чем-нибудь более благородным. Как думаешь. Али-Баба?
— Разумеется, — с обычной готовностью согласился Залуцкий. — Может, коньяк?
— Не для Стронковского, — сказал Хохля. — Принимая во внимание его возраст и адресат воздыханий, я бы предложил «Liebfraumilch»
[12]
.
— Очень смешно, — возмутился Стронковский.
Лада, развеселившись, спросил:
— Так и мне бы хотелось узнать, кто же адресатка, но вижу, что это коллективная тайна.
— Вы можете спросить даже местного портье или продавца газет на углу, — убеждал его Хохля, — и каждый вам скажет, за кем хочет приударить этот младенец.
— Ну что за выражение! — поморщился эстет Мушкат.
— Речь идет о пани Кейт, — объяснил Залуцкий.
— А, это о той очаровательной блондинке? Так ведь она жена пана Зудры?
— Да.
— Хороша. Я видел ее с вами на вернисаже. Счастливый этот Зудра. Чем он, собственно, занимается?
— Не знаю, — пожал плечами Залуцкий.
— Зажиточный. Имеет какие-то доходы, и на них они живут, — объяснил Кучиминьский.
— Я слышал, что он открывает какой-то еженедельник, даже мне об этом говорил, — сказал Лада.
Мушкат махнул рукой.
— Ничего он не откроет.
— Почему?
— Потому что это минутное увлечение.
— Просто Гого — лентяй, — заявил Дрозд. — Я люблю его, он милый, но лентяй, черт возьми.
— Меня дивно возмущает, что Гого бездельничает, — произнес Тукалло.
Это заявление было принято общим смехом.
— Что вас так развеселило? — изобразил негодование Тукалло. — Что за неуместный смех?
— Потому что ты — самый большой, чудовищный, неистовый и стопроцентный лентяй, — заявил Хохля.
Тукалло измерил его осуждающим взглядом.
— Если я не ошибаюсь, то ты намекаешь, даже некоторым образом подвергаешь сомнению мое трудолюбие.
