— Угадал.
— Значит, ты — осел. Мне, конечно, неприятно доводить до твоего сведения это, но ты — осел. Я принадлежу к самым трудолюбивым гражданам Польши. Да-да, к самым усердным и трудолюбивым. Можешь ли ты вообще представить, каких гигантских, нечеловеческих усилий стоит мне ничего не делать? Это каторжная работа. Борьба с собственной природой, которая толкает меня к действию. Но где же коньяк, наконец?
— Уже несут.
— Так вот, между мной и Гого огромная разница, просто пропасть. Гого верит в то, как, впрочем, и вы, как и все болваны на свете, что работа необходима, что она должна составлять смысл и даже цель жизни. Если бы у человечества отняли работу, через неделю все бы повесились, чего, собственно, я желаю им от всего сердца.
— Только не я, — откликнулся Лада.
— Всем так кажется, — ответил Тукалло, — хочется отдохнуть, но это не что иное, как отдых после работы. Люди, обреченные получением наследства на безделье, находят себе тысячи дел, которые неосознанно возводят в ранг Работы. Вы думаете, что для них визиты, приемы, охота, балы, теннис или гольф не являются работой? Они считают исполнение всего этого своей обязанностью, поэтому и называют работой. И я не вижу большой разницы между, скажем, натиранием полов и танцами.
— А, — вставил Кучиминьский, — фактор удовольствия?
— Относительный. Полотер может любить свою работу, в то время как танцующий его светлость ненавидеть танцы. Ты все же работаешь, пишешь, и это приносит тебе удовлетворение. А литературный сноб, который годами лежит на диване кверху брюхом и читает, потому что считает своей обязанностью читать все, зевает от скуки над твоими произведениями и проклинает печатное слово. Все весьма относительно.
— Ну, хорошо, — заговорил Залуцкий, — но из сказанного тобой вытекает, что работа или что считают ею для человека является необходимостью.
— Олдос Хаксли, — заметил Мушкат, — справедливо называет работу глобальным наркотиком.
— Вероятно, — согласился Тукалло. — Это наркотик или, по крайней мере, профилактическое средство. Ничем не занимающийся человек должен был бы мыслить и только мыслить, а мышление — трудное и опасное занятие. Менее стойкие начинают записывать свои мысли. Это приносит им облегчение уже потому, что количество тем и их объем уменьшаются. Это философы, писатели, ученые. Более сильные пренебрегают подобными приемами и пускают себе пулю в лоб, вешаются на собственных подтяжках, самые устойчивые заканчивают жизнь в сумасшедших домах.
— И что же ты выбрал для себя? Творки или Кульпарков
[13]
? — на полном серьезе спросил Хохля.
— Что-то в этом роде, — кивнул головой Тукалло, — потому что ваше общество…
К столу подсел двоюродный брат Залуцкого граф Рокиньский, который не пропускал ни одного случая провести с ними вечер, каждый раз приезжая в Варшаву. Черные, горящие глаза и клинообразная, тоже черная борода, густо тронутая сединой, высокий лоб и руки с очень длинными пальцами составляли удивительную и в то же время странную внешность. Рокиньский увлекался оккультизмом и даже издал под псевдонимом какую-то брошюру о вампирах, организовывал спиритические сеансы, имел телепатическую связь с каким-то греком в Салониках и время от времени высылал ему деньги, к огорчению жены, не телепатическим путем, а почтой.
Тукалло, Полясский, Хохля и другие рассказывали Рокиньскому неправдоподобные глупости о якобы собственных переживаниях в интересующей его области. Он все принимал за чистую монету, а некоторые события скрупулезно заносил в свою записную книжку. Однако откровенно смеяться над ним никто себе не позволял. Он просто излучал благородство и был совершенно лишен чувства юмора, зато неистово любил дискуссии. Обладал страстью переубеждать, и каждое возражение его очень радовало, предоставляя поле для широкого обсуждения любимых тем.
И сейчас, поздоровавшись, сразу же сказал:
— Я специально приехал в Варшаву, чтобы запротоколировать феноменальное событие, свидетелем которого я практически был.
— Можно узнать подробности?
— Случай неслыханный, и тем интереснее, что произошел с человеком, который, по моему мнению, по крайней мере до настоящего времени, не выказывал никаких медиумических способностей. Я говорю о моем шурине Доденхоффе.
— Слушаем, слушаем.
— Так вот, Доденхофф приехал ко мне неделю назад. Гостевые комнаты находятся в левом крыле. Там он и поселился. А следует вам сказать, что левое крыло было построено на месте, где в конце семнадцатого века конюх убил Матея Рокиньского. Уже не вызывает сомнения, что дух убитого неоднократно являлся разным людям. Сам я, к сожалению, не видел его, но слышал в коридоре шаги и стук двери. Мой шурин, как большинство людей со спокойными нервами, достаточно скептический человек, не хотел верить этому.
— И дух испугал его? — спросил Хохля.
— Да, но не о том речь. Этого следовало ожидать. Мой шурин лег спать в двадцать минут одиннадцатого, это он точно помнит, потому что, выключая свет, глянул на часы. Уснул сразу же. Внезапно его разбудил шум, правда, он ничего не заметил, потому что в комнате царила кромешная темнота, но он почувствовал, что посреди комнаты двигается какая-то субстанция. Его парализовал страх, он просто окаменел и в тот момент понял, что если не протянет руку к выключателю и не зажжет свет, то произойдет что-то непоправимое, но оцепеневшие руки не могли сделать и малейшего движения. Тогда, я думаю, нечеловеческий ужас, именно ужас, доведенный до высшей точки, стократно усилил его волю, сконцентрировал желание, а единственным его желанием было, чтобы загорелся свет.
— И что?
— Ну и представьте себе, — триумфально закончил Рокиньский, — лампочка вспыхнула сама собой.
Он обвел взглядом присутствующих. Все молчали.
— Силой желания он зажег свет! — добавил Рокиньский, готовясь к атаке, если бы встретился с недоверием, однако никто не проронил ни слова.
После продолжительной паузы Тукалло кивнул головой и сказал:
— Да, это наилучший способ, я сам никогда иначе свет не зажигаю.
Первым прыснул от смеха Залуцкий, за ним остальные, Дрозд даже лег на стол, опрокинув рюмку.
Рокиньский переждал бурю веселья. Он не смутился, но был уязвлен.
— Мне кажется, вы слишком много выпили, — сказал он осуждающе. — Извините, что не смогу дольше задержаться в вашей компании.
Он холодно попрощался и демонстративно вышел.
— Я точно знаю причину выдумки Доденхоффа, — откликнулся Залуцкий. — Весь секрет заключается в том, что гостевые комнаты у Рокиньского дьявольски холодные, и Доденхофф просто хотел перебраться вниз.
— Жаль, что ушел, — вздохнул Тукалло. — Развитие этих необычайных событий могло быть следующим. Дух, захваченный врасплох внезапным освещением, бросается на выключатель, и лампочка гаснет, на что Доденхофф вновь концентрирует волю, зажигая свет, дух же опять гасит, и так несколько раз! Видя, что ему ничего не добиться, привидение, наконец, исчезает с ужасным стоном, а Доденхофф усилием воли победоносно сам гасит свет.
