— О, нет, нет, — прервал он ее. — У меня нет никаких замечаний, никаких упреков, и ты это прекрасно знаешь. Я не говорю о каких-то деталях и конкретных вещах. Ты дьявольски чуткая, совершенная. Да, ты сумела из всего сделать машину для пыток. Да, да, потому что ты мучаешь меня, издеваешься надо мной своим совершенством, ты изощренно выполняешь свои о-бя-зан-но-сти! Обязанности… Да для тебя даже поцелуи стали обязанностью! О! Нужно быть слепым, чтобы не замечать этого.
Она покачала головой.
— Я не понимаю, чего ты хочешь, цепляясь к моим словам.
— К словам, которыми ты живешь, которыми ты наполняешь наш дом, которыми ты отравляешь наш воздух. Обязанности! Что за продуманная жестокость! Ты говоришь, что не даешь мне малейшего повода для недовольства. Это правда, не может идти речь о неудовлетворенности, но лишь об отчаянии. Если бы я не любил тебя, то радовался бы сложившейся ситуации. Чего больше можно пожелать! Но я люблю тебя, неужели ты не понимаешь, что люблю, что ради тебя я отказался от всего?
— От чего ты отказался? — спросила холодно Кейт.
— Наследства, титула, фамилии, положения в обществе… Ради тебя и только для тебя.
— Ты должен был сделать это.
— Вовсе нет! Не должен, — заявил он, ударив кулаком по столу. — Так вот знай, что не должен и что у меня был иной выход. Я боюсь, что ты доведешь меня до того, что я буду жалеть, что не поступил иначе. Ты презираешь меня, испытываешь ко мне отвращение из-за того, что я не работаю и не зарабатываю. Но я не умею работать и не хочу! Меня этому не научили, а научили быть паном, понимаешь?! Паном! Богачом! И сейчас, когда я беден, когда ради тебя и из-за тебя я стал нищим, я ничего не могу поделать, не могу помочь сам себе. Я не знаю, кто я и кем должен быть. Значит, я — ничто. Для тебя это безразлично, а для меня — трагедия. Быть ничем!
Кейт пожала плечами.
— Миллионы людей оказываются в значительно худшей ситуации и находят в себе достаточно здравого смысла и силы воли, чтобы приспособиться к ней, чтобы самостоятельно добиться подобающего положения в обществе.
— Но у меня нет ни здравого смысла, ни силы воли! И что же, прикажешь мне повеситься?
— Я посоветую тебе сейчас пойти спать. Ты выпил слишком много и говоришь очень громко.
— Я могу у себя дома говорить так, как мне нравится!
— Можешь, но не нужно.
— Эх ты! Ты! Вечно трезвое совершенство! — прокричал он с отвращением и с размаху швырнул на пол рюмку с вином, которую держал в руке.
Стекло разлетелось во все стороны, брызги вина оставили темные пятна на обоях.
После минутного молчания Кейт сказала таким тоном, будто ничего не произошло.
— Я устала. Уже около двух. Спокойной ночи, Гого.
Она приблизилась к нему и подставила щеку для поцелуя. Он смотрел на нее с ненавистью и неожиданно взял за плечи двумя руками, а потом изо всей силы сжал пальцы, впиваясь в ее хрупкое тело.
Кейт побледнела от боли, но не издала даже звука.
— Спокойной тебе ночи, — повторила, не изменив голоса.
Он довольно сильно оттолкнул ее от себя, так, что она покачнулась, и прошипел сквозь зубы:
— Ненавижу тебя, ненавижу! — и выбежал из комнаты.
Кейт прислонилась к стене. Ее била дрожь, ноги подгибались. Она опустилась на стул, стоявший рядом, и неподвижно, точно изваяние, еще долго сидела. Постепенно справившись со слабостью, встала, погасила свет и пошла к себе в спальню. Едва успела лечь, как пришел Гого и бросился на колени, целуя ее руки, ноги, волосы. Он плакал, и она чувствовала на губах соленый привкус его слез, а еще омерзительный запах алкоголя.
Наконец, измученный, он уснул на ее постели. Кейт осторожно встала и вышла из комнаты. В кабинете она придвинула кресло к батарее и в нем провела без сна остаток ночи.
Ранним утром, убирая в ванной комнате, она увидела в зеркале свои плечи: на них отчетливо были видны большие синие пятна, следы рук Гого.
Часть IV
В день именин Кейт, двадцать пятого ноября, среди многих цветов доставили и небольшую корзину с карточкой, заполненной мелким разборчивым почерком.
— А это от кого? — спросил Гого, заглядывая жене через плечо.
Она протянула ему карточку, где он прочел:
«Пользуясь своим пребыванием в Варшаве, я осмелился послать уважаемой пани наилучшие пожелания в день именин. Желая повторить их лично и при оказии засвидетельствовать вам свое почтение, я позволю себе быть у вас в пять часов.
Роджер Тынецкий»
— Не образец для подражания, однако справился, — сказал Гого. — Интересно, как он выглядит, надеюсь, что не плюет на пол и пользуется носовым платком.
Точно в пять часов в передней раздался звонок. Когда Тынецкий вошел в кабинет, в первую минуту Гого не узнал его: перед ним был не тот, кто только вчера выучил хорошие манеры.
Трудно было в одетом в хорошо скроенный костюм мужчине распознать бывшего писаря. Даже некоторая робость или сдержанность в движениях, едва уловимая скованность в манере поведения производили приятное впечатление.
«Все можно иметь за деньги», — подумал Гого. Предлагая гостю кресло, сказал:
— Рад видеть пана. Жена сейчас выйдет. Давно вернулись в страну?
Тынецкий ответил с долей рассеянности:
— Да нет, неделю назад. Заглянул на несколько дней в Пруды, а сейчас вот приехал в Варшаву.
— Долго пробудете здесь?
— Еще не знаю. Есть дела, и от них зависит время моего отъезда. А вы как поживаете?
— О, спасибо. Жена здорова, а я некоторое время болел, но сейчас уже чувствую себя хорошо. Вы, кажется, были в Америке?
— Да, но совсем недолго. Задержался лишь в Париже и Лондоне.
Вошла Кейт. Он поднялся навстречу и, поцеловав ей руку, сказал:
— Я рад поздравить вас и видеть здоровой.
— Спасибо за память и красивые цветы, — ответила она.
Он обвел глазами комнату, заставленную корзинами и вазами.
— Вижу здесь настоящий цветник.
Гого крякнул.
— У нас здесь много друзей. Большая корзина от Юлика Залуцкого, что из Горани, та от барона Ирвинга, эта от Юзефа Чумского из Белосиц, а вот эта от известного писателя Адама Полясского, эти розы прислал известный поэт Стронковский, а которые в углу — Кучиминьский или Хохля? Кейт, я уже не помню, от кого они?
— Нет, они от Марыни, — ответила она и пояснила, что это их служанка.
По лицу Тынецкого пробежала едва уловимая улыбка.
— А вы помните поздравления с рисунками, которые каждый год в день ваших именин писали вам дети из школы в Прудах? — спросил он.
