— Я думаю, что это повод основать свой театр в Прудах. В восемнадцатом веке Тынецкие часто приглашали странствующие труппы из Италии и Франции.
— Я собираюсь решить этот вопрос проще, — улыбнулся он. — Проще, дешевле и современнее. У меня есть желание поселиться в Варшаве.
— Вы?.. Это было бы замечательно! — воскликнула Кейт.
Он пристально посмотрел на нее и умолк.
Кейт слегка смутилась. Она корила себя за эту несдержанность, которая могла быть истолкована им по-разному: в лучшем случае это восклицание удивило бы его, а его молчание могло означать, по крайней мере, что даже при реализации своего намерения он не собирается поддерживать с ней и Гого близких отношений. Следовало сгладить это впечатление.
— Направо это поселок Жондки? — спросила Кейт.
— Нет, Жондки мы уже проехали. Это Цегельнице.
— Ах, да, как же я могла забыть. Здесь два года назад молнией убило двух братьев Колачко.
— Да, их убило в тот момент, когда они воровали яблоки в саду старой Мартыняк.
— А позже распространилась легенда, что Мартыняк — колдунья. Она по-прежнему лечит своими травами?
— Нет, ее не стало год назад.
Снова воцарилось молчание. Они выезжали на довольно крутой пригорок. Лошади шли шагом.
Неожиданно Тынецкий спросил:
— Почему вы сказали, что было бы замечательно, если бы я остался в Варшаве?
Ей уже хотелось ответить что-нибудь официальное, но она передумала.
— Потому что… мы бы виделись чаще.
— И… — спросил после паузы Тынецкий, — и я могу поверить, что для вас это было бы хоть в самой малой степени важно?
— Должны верить. Вы симпатичны мне, и мне приятно ваше общество.
Он ничего не ответил, Кейт только заметила, как сжалась его рука, державшая вожжи.
— Ведь мы же, — продолжала она уже свободнее, — родственники. Тынецких из Восточной Польши я почти не знаю, а Помянув из Волыни вообще не знаю. Вы, кажется, тоже.
— Да.
— Ну, вот, — усмехнулась она и шутливо добавила: — Тогда мы должны в более узком кругу развивать семейные узы.
— Долгое время я не мог избавиться от мысли, что вам неприятно, что я ваш кузен.
— Ну, что же вы снова! — возмутилась она искренне. — Наоборот, я ценю вас, я очень вас ценю.
— Можно ли ценить того, кто… смешон? — спросил он глухо.
— Смешон? Но вы никогда не были для меня смешным!
— Никогда?
— Даю вам слово.
— Я не был смешным и тогда, когда ваш… настоящий муж насмехался в вашем присутствии над моими стихами? Никогда не забуду, как ему было весело в тот момент.
— Но если вам так врезалось в память то происшествие, то вы должны помнить также, что мне вовсе не было весело, и я не потешалась над вашими стихами, а наоборот: мне было стыдно за бестактность Гого и его развлечение.
— Это жалость или сочувствие?
— Нет, это уважение тех чувств, тех сторон души, которые составляют ее подлинную ценность. Я не читала тех стихов, не знаю, были они плохими или хорошими. Сейчас это уже не имеет значения. Но я понимала, что они были для нас чем-то очень личным, они выражали ваше стремление к прекрасному. Где же здесь место для жалости? Можно ли жалеть то, что ценишь?..
Не проронив ни слова, он взял ее руку и поцеловал. Сам он был сконцентрированным и серьезным.
Они поднялись на гору. Оттуда открывался прекрасный вид на волнистые поля, на густо поросшие деревьями холмы, на изогнутую линию ольховых деревьев, растущих по обеим сторонам небольшой речушки. Солнце, уже покрасневшее и сонное, низко стояло над черной полосой леса, окрашивая белизну бескрайнего снежного покрова длинными фиолетовыми тенями.
Лошади без понукания шли рысью, иногда переходя в галоп. Эта дорога была более наезженной, и санки легко скользили по снегу, вырывающемуся комьями из-под копыт, издавая на крутых поворотах резкий свист. Тынецкий изо всех сил должен был удерживать вожжи, чтобы лошади, возбужденные бегом, не понесли.
Так они миновали Скорохи с их дымящимся крахмальным цехом, строения лесопилки, капличку святого Антония, за которой свернули на широкую лесную дорогу. Там Тынецкий придержал по-прежнему рвущихся вперед лошадей, и они снова пошли шагом.
— Как приятно ехать в санях, — сказала Кейт. — Но признаюсь, что не осмелилась бы управлять несущимися лошадьми на той дороге.
Он рассмеялся свободно и весело.
— Я знаю ее, как свой карман. Много раз мне приходилось ездить в Скорохи, иногда и по ночам с какими-нибудь срочными поручениями. Но вы же тоже хорошо управляете лошадьми.
— Вообще-то, да, пожалуй, здесь… Знаете что, дадите мне вожжи?
— Пожалуйста, только предупреждаю, их нужно держать сильно: это молодая, очень резвая, горячая пара.
Кейт кивнула головой.
— Как раз такими лошадьми приятнее всего управлять.
Около километра они ехали шагом, разговаривая и шутя. Потом Кейт тряхнула вожжи, и лошади перешли на рысь.
«Он совершенно иной, — думала Кейт, — когда чувствует себя свободно».
И она задумалась над тем, не было ли у пани Иоланты оснований разгадать в нем какие-то серьезные чувства. Кейт не сомневалась, что Тынецкий еще в давние времена симпатизировал ей, впрочем, как симпатизировали ей все в Прудах. Эти чувства выражались хотя бы в стихах на поздравительных открытках. Но сейчас он явно искал ее общества. Можно ли назвать это любовью? Она знала, что ее любит Гого, что влюблен в нее Стронковский, что Полясский многое отдал бы, чтобы ее добиться, что Фред Ирвинг живет своими возвышенными чувствами к ней. В глазах каждого из них она умела обнаружить и отличить эти чувства и их серьезность. Только в глазах Тынецкого она не находила никаких подтверждений. Порой они смотрели тепло и сердечно, потом снова были колючими, неспокойными и пронизывающими. Временами его взгляд был чутким или потухшим, поникшим, становился отсутствующим.
Ничего она не могла прочесть в его глазах. Это дразнило ее еще и потому, что интуиция пани Иоланты была несравненно более развита, чем ее самой. Из фактов нельзя было сделать какие-то выводы. Роджер действительно считался с ее мнением, верил ей, глубоко уважал ее, и она могла полагать, что он ценит ее красоту, но всем этим он не отличался от других мужчин.
Вчера растрогал ее своими воспоминаниями у камина и тем, что ждал ее, и неведомо ей было ранее, что тогда он так старательно искал ее кольцо. И сегодня снова, когда в санях поцеловал руку, не сказав ни слова, видимо был очень взволнован. Он сделал это так красиво, что ей хотелось задержать его руку или погладить ее своей.
А сейчас он молчал, и она чувствовала на себе его взгляд.
