Ненавидящий взгляд налитых кровью глаз Гого, казалось, парализовал Кейт. Ей не было страшно, она даже не удивилась, потому что это не стало для нее неожиданностью. Она видела его взлохмаченные волосы, резкие движения рук и пену в углах рта. Он был отвратителен, просто мерзок, насколько можно было себе представить, но внутренне она постаралась быть объективной и рассудительной.
Гого тем временем кричал все громче, электризуясь собственным возбуждением, выплескивая из себя всю злобу, все отчаяние, все пекло, которое полыхало в нем месяцы, чтобы довести его до белого каления и выплеснуться через край.
В бешенство его приводила безучастность Кейт, ее молчание, ее незамутненный взгляд, спокойное лицо. Его дразнило чувство, что кто-то как бы со стороны присматривается к ней и к нему, к ней, невозмутимой, гордой и красивой, и к нему, жалкому животному. Если всегда он видел в ней существо необыкновенное, то сейчас она показалась ему чем-то совсем уж недосягаемым. Если он любил ее, то в эту минуту, вопреки собственным словам, мог бы молиться на нее, если всегда восторгался ее красотой, сейчас она была самой красивой, неправдоподобно прекрасной в своем страшном спокойствии королевы, перед которой он мечется, как взбунтовавшийся пленник, как богохульник, оскорбляющий божество, которое не нуждается в почитании и поэтому еще более величественно. Да, богохульник, потому что каждым словом глумился над ней и над своей любовью, тем самым желая сломить ее, лишить достоинства, сравнять с землей, потому что только в уничтожении ее превосходства у него могла быть какая-то надежда. Сейчас он освободится от ее власти, вот он уже чувствует блаженство преимущества. Он должен увидеть ее плачущую, маленькую, слабую, умоляющую пожалеть ее, униженную, раздавленную.
Кровь заливала мозг, и он сам уже не знал, где рассуждения, где экзальтация, а что было жаждой исполнения святотатства. Он уже не слышал даже собственного крика.
— Ну, что ты стоишь как статуя воображаемой богини! — орал он. — Что за глупая мина! Отвечай, когда тебя спрашивают, иначе я тебя сейчас научу повиновению! Так ты поняла, девка?! Говори, потому что я сделаю тебя разговорчивой! Ну, говори…
Кейт даже не вздрогнула. И тогда он подскочил к ней с криком:
— Получай, получай! — и изо всей силы ударил ее по лицу.
Она качнулась, но не упала. Гого, прижавшись к стене плечами, смотрел на Кейт. Она по-прежнему неподвижно стояла на середине комнаты в черном платье с застегнутым белым воротничком, невозмутимая и чужая, а ее ясный спокойный взгляд не выражал ни гнева, ни ненависти, ни боли, ни презрения. Он не выражал ничего. В ее сапфировых глазах было какое-то убийственное отсутствие и безразличие.
И в эти минуты Гого понял, что все потеряно, что уже ничего не сможет построить из того, что разрушил. А еще он представил, что та жалкая видимость счастья и то, что предлагала она ему вместо любви, выполняя обязанности жены, страшно его угнетали, казались ему пыткой и обидой, однако имели огромное, не поддающееся измерению значение: он мог говорить ей о своих чувствах, она принимала его ласки и поцелуи, мог касаться ее светлых волос, слушать ее голос, быть рядом с ней и мог любить ее. Боже, это были сокровища, которых ничем заменить он не сможет, которым просто нет цены.
А сейчас все кончено. Возврата нет. Он понимал это, чувствовал, знал, не обольщаясь надеждой, что сможет вернуть, сумеет вымолить хотя бы крупицу.
И если сейчас он бросился перед ней на колени, если среди слез и рыданий с мольбой заклинал ее самыми нежными словами о прощении, то не делал это в надежде выпросить помилование, а лишь из-за неодолимой необходимости выдавить из себя безграничное сожаление, боль и желание покаяться.
Она не прерывала его и продолжала молча стоять, Однако, когда он попытался обнять ее колени, она отстранилась и тихо сказала:
— Лучше ударь меня, но не прикасайся ко мне.
Гого умолк и спустя минуту тяжело поднялся с колен. Постояв какое-то время у двери, он вышел, не проронив больше ни слова. Она слышала его шаги в столовой, потом в кабинете, снова в столовой и в ванной, куда он вошел, закрыв за собой дверь на ключ.
Кейт провела по лицу рукой и почувствовала боль. Взглянув в зеркало, она увидела под глазом красное пятно. Верхняя губа была разбита и опухла. Она промыла ранку одеколоном и припудрила лицо, а потом села и стала думать, как ей следует поступить. Проще всего было бы немедленно собрать вещи и уехать, уехать куда угодно: в Краков, в Торунь или во Львов, потому что переехать в гостиницу означало бы раскрыть скандал, подвергнуться расспросам и сплетням. Но для этого была необходима достаточная сумма денег, которой у Кейт не было. В ее распоряжении оставались лишь квитанции из ломбарда и драгоценности тетушки Матильды, но они хранилась в банковском сейфе, и чтобы заложить их, потребовалось бы несколько дней. Существовала еще и другая причина, из-за которой Кейт не хотела уезжать: она обещала Тынецкому обустроить его дом и сад. Ей очень хотелось выполнить свое обещание.
Думая об этом, она вдруг почувствовала какой-то неприятный запах. Возможно, она бы не обратила на это внимания, если бы не то, что запах становился все сильнее. Внезапно она поняла: из ванной комнаты распространялся газ.
«Этого еще не хватало», — подумала она с отвращением. Выйдя в прихожую, она постучала в дверь, но ответа не последовало.
— Прошу тебя, открой, — сказала она решительным тоном, но ей по-прежнему отвечала тишина.
Подвинув стул, она встала на него и, задержав дыхание, открыла окошко над дверью. Гого лежал, не сняв пальто, в пустой ванне. Прошло несколько минут после того, как он вошел и открыл кран газа. Отравиться еще было невозможно при такой утечке сквозь щели в двери. Он просто спал.
Кейт открыла дверь в столовую, а там и окна, после чего вошла в кухню.
— Марыня, я беспокоюсь. Пан уснул в ванне и, видимо, забыл перекрыть газ. Я не могу войти туда и думаю, не пригласить ли слесаря.
Марыня взглянула на нее и пожала плечами.
— Я бы на вашем месте не вызывала.
— А как открыть? Может быть, ты пролезешь через окно?
— А зачем?
— Так я же говорю, что пан может отравиться.
Служанка воскликнула:
— Невелика беда!
— Марыня!
— А это правда! У меня ж все нутро переворачивается, как посмотрю на мучения пани. Пьяница, прохвост, по ночам шатается, а потом является и скандалит. Зачем он вам? Вы найдете себе сто лучших.
Кейт нахмурила брови.
— Марыня, я не спрашиваю, что ты думаешь, а лишь о том, как можно открыть ванную.
— А зачем? Сам хотел, сам получил.
— Марыня, это грех! Как можно так говорить?
— Пусть будет и грех. Лучше согрешить, чем смотреть на все это. Я бы на месте пани и пальцем не пошевелила.
— Марыня, сейчас же иди за слесарем.
