Перед ним лежала пачка писем со счетами, предложениями, запросами. Все конверты одинаково прямоугольные, с печатью фирмы на лицевой стороне. Только один — квадратный и без печати. Джон Ролланд выудил его из стопки, не подозревая, что за чудо он держит в руках. Тут он сильно покраснел, и голубая жилка выступила у него на лбу, сердце бешено забилось. Он прочитал: «Его императорскому Высочеству, изгнанному принцу Абдул Кериму. Очень важно! Просьба переслать!»
Он швырнул письмо в угол и вскочил с места.
— Идиот, — выругался он, потом подошел к телефону, повертел ручку и стал ждать пока раздастся голос агента.
— Перикл Хептоманидес, — закричал он. — Сколько раз я говорил тебе, что таким письмам место в корзине.
Пьяный продюсер залепетал на иностранном, но абсолютно понятном обоим языке, что-то вроде «Ваше Высочество».
— Идиот, — крикнул Джон Ролланд и бросил трубку.
Он раздраженно расхаживал по комнате взад-вперед, искоса поглядывая на письмо. Потом решительно вскрыл его и стал читать красиво выведенные турецкие строчки, недоуменно качая головой.
«Анбари, — думал он, — был такой министр. У него есть дочка. Ах да! Кажется, об этом был разговор».
Он закрыл глаза и на секунду погрузился в иной, давно уже канувший в небытие мир. Потом снова покачал головой и сел за письменный стол. Он писал по-турецки, справа налево, странным образом напоминая при этом больную обезьяну. Он выглядел подавленным, его нос выступал вперед, как у хищной птицы. Он писал:
«Дорогая Азиадэ! Я больше не тот, кем был раньше, и желаю Вам, чтобы Вы тоже перестали быть той, кем были раньше. Наш господин и император обвенчал нас с вами, но это было в другой жизни. Ваша совесть может быть чиста, потому что меня больше нет. Так что, Вы абсолютно свободны. Не все то грех, что им называют. Но я, может быть, и заблуждаюсь, потому что я больше не я. Вы изучаете жизнь моих предков и все-таки тоскуете по мне. Это удивляет меня. Сделайте милость, считайте, что меня больше нет. Если же мне суждено когда-нибудь снова появиться, я позову Вас, но лучше Вам на это не надеяться. Будьте счастливы.
Не подписываюсь, потому что меня не существует».
Ролланд запечатал конверт и опустил его в почтовый ящик на этаже.
— Очень удобно, — проговорил он при этом, и не ясно было, что конкретно он имел в виду — близость почтового ящика или незнакомую девушку, которую зовут Азиадэ и которая изучает жизнь его предков.
Потом он разделся и лег в постель. Но перед этим, чувствуя подкрадывающуюся боль, быстро выпил еще один виски.
«Гавайи, две тысячи метров. Да».
— Да, — произнес Ахмед паша и обнял доктора Хасу. — Вы кажетесь мне хорошим человеком. Я отдаю вам свою дочь, хотя она была предназначена другому. Да поможет вам Аллах быть ему верным слугой, это не так просто. Подарите ей много детей, это ее обрадует. Я хорошо воспитал ее, и она знает, как себя вести. Оттолкните ее, если это не так.
Он еще раз обнял Хасу, незаметно всхлипнув при этом.
Счастливый Хаса смущенно смотрел на него.
Глава 8
Азиадэ лежала на спине. Когда Хаса, напоминающий ей большого, беззащитного ребенка, склонился над ней, и она ощутила запах его кожи, его дыхание. Ее большие серые глаза были полны желания и страха. Губы Хасы приближались, становясь все больше и больше. Они касались губ Азиадэ, ее лица и продолжали неудержимо расти, и ей уже казалось, что все ее тело исчезает в тонкой расщелине его губ. Его руки скользили по ее шее, рукам, и тело ее отвечало на его ласки. Она отвернула лицо.
— Азиадэ, — прошептал Хаса, обняв ее, и она, обхватив его голову обеими руками, прижалась пылающей щекой к его лбу. Теперь его тело было совсем близко. Он осыпал ее поцелуями, она слышала его дыхание, и ей вдруг показалось, что она перенеслась в какой-то другой, незнакомый ей мир, где все воспринимается острее и ярче, чем в реальном мире. Хаса, как могущественный колдун, обладающий некоей таинственной силой, повелевал ею, а она была не в состоянии ему противостоять. Она чувствовала прикосновение его крепких рук и вдруг резко приподнялась, уткнувшись головой ему в грудь.
— Хватит, — серьезно сказала она и облегченно вздохнула.
Хаса встал и смущенно посмотрел на Азиадэ. Он и сам не знал, как оказался на диване, так неприлично близко к этим серым глазам, которые, сейчас неодобрительно улыбаясь, смотрели на него. Зато Азиадэ — знала. Мурлыча какую-то непонятную, нудную песню, она опустила подбородок на колени и посмотрела на Хасу снизу вверх. Она ведь появилась на свет в сладких водах Стамбула, она знает толк в любви, ее формах и проявлениях.
В комнате Хасы стало совсем темно, он включил маленькую настольную лампу и стал рассказывать Азиадэ о том, что хотел бы поехать в свадебное путешествие в Италию.
— Я не поеду ни в какую Италию, — сказала она, подняв голову. — После свадьбы мы поедем в Сараево.
— В Сараево? Почему именно в Сараево? — искренне удивился Хаса.
— Так, — ответила Азиадэ.
Так оно и будет, потому что глаза у нее серые, а Хаса всего лишь мужчина. Азиадэ потерлась подбородком о колени, с тоской вглядываясь в темноту.
— Моя няня, — проговорила она, и ее зрачки вдруг расширились, — моя няня рассказывала мне что, когда хромой Тимур пересек Сиваш, он собрал самых смелых своих воинов и самых больных из прокаженных и приговорил их к смерти, с тем, чтобы одни не заражали других своей смелостью, а другие — болезнью. Он приказал закопать их живьем. Им привязывали головы между бедер, связывали по десять, бросали в яму и закапывали. Няня рассказывала мне это, чтобы я никогда не была ни слишком смелой, ни слишком беззащитной. Но, боюсь, это мне не помогло.
— Ты будешь мне верна? — спросил Хаса, потому что просто не знал, о чем спрашивать, и потому что у него было прошлое.
Азиадэ подняла голову и гордо ответила:
— Ты можешь взять сто самых красивых мужчин в мире и высадить меня с ними на необитаемый остров. Возвращайся через десять лет, и ты увидишь, что ни один из них мной не овладел. Мужчина и женщина, как две половинки ореха в одной скорлупе, это сказал еще мудрый Саади.
Она с решительным видом села на диван по-турецки.
— Измены происходят только в романах, а не в жизни. Можешь быть уверен, я буду тебе верна.
— Ты так сильно меня любишь? — Хаса был искренне взволнован.
Азиадэ, улыбаясь, наклонила голову:
— О любви не говорят устами, о любви говорят руки, глаза, фата, которая спадает в брачную ночь. Поцелуй не является надгробной надписью — это еще великий Хафиз сказал.
— Одно сказал Саади, другое — Хафиз, а что говорит Азиадэ? — буркнул Хаса.
Азиадэ встала и запрыгала по комнате на одной ножке.
— Азиадэ ничего не говорит. Азиадэ не говорит о любви. Она любит.
