А она… Она тоже молчала, застывшая, словно живая статуя. Темные пышные кудри окружали бледное лицо, томно упали руки, время от времени ее колени и бедра судорожно подрагивали, на груди еще розовели пятна от моих поцелуев, хриплый и жалобный стон вырвался из ее груди, такой, как бывает, когда всхлипывают во сне после долгих слез и рыданий. Вдруг я услышал, как она сказала себе: «Что, если, забывшись, ты станешь матерью?» Других слов я не запомнил. Закинув ногу на ногу, она покачивалась из стороны в сторону, словно в гамаке.
Она погладила меня по голове, игриво, как ребенка, и спросила, была ли у меня любовница. «Да», — ответил я. И так как она продолжала расспросы, добавил, что моя любовница была хороша собой и замужем. Ей хотелось знать, как меня зовут, как я живу, из какой я семьи.
— А ты, — спросил я, — ты любила?
— Любить? Нет!
И рассмеялась принужденным, смутившим меня смехом.
Она еще раз спросила, была ли моя любовница красивой, и, помолчав, продолжала:
— О, как она должна любить тебя! Как твое имя, ну, ответь же!
Я тоже хотел знать, как зовут ее.
— Мари, — ответила она, — но у меня было другое имя, дома меня звали иначе.
Что было дальше, я не помню, все это стало прошлым, воспоминания так поблекли!
Однако есть вещи, которые я вижу отчетливо, словно это было вчера. Ее комната, например. Я вижу ковер у кровати, вытертый посередине, кровать красного дерева с медным орнаментом и пологом из блестящего красного шелка. Полог шуршал, бахрома истрепалась. На камине стояли две вазы с искусственными цветами; между ними часы с маятником среди четырех алебастровых колонн. По стенам, там и тут, старые гравюры в темных деревянных рамках, изображающие купальщиц, сборщиков винограда, рыбаков.
И она! Она! Воспоминания о ней возвращаются ко мне, живые и отчетливые, я вижу ее черты с той удивительной верностью, какая бывает только в сновидениях, когда мы снова видим друзей, давно умерших, в той же одежде, слышим те же голоса, и это наводит ужас.
Я помню родинку у нижней губы, слева. Она была особенно заметна при улыбке. Ее лицо утратило свежесть, и в уголках рта залегли горькие усталые морщинки.
Когда я собрался уйти, она попрощалась.
— Прощай! — откликнулся я.
— Вы еще придете?
— Может быть!
И я ушел, ветер вернул мне силы, я чувствовал себя совсем другим, мне казалось, что перемена видна по моему лицу. Я шагал легко, гордый, довольный, свободный.
Больше нечего было узнавать, нечего чувствовать, нечего в жизни желать. Я вернулся домой, вечность прошла с тех пор, как я покинул его. Я поднялся в комнату и бросился на кровать, все пережитое этим днем давило на меня невероятной тяжестью. Было часов семь вечера, солнце садилось, небо пламенело, над крышами пылал алый закат. Печально смотрел окутанный сумраком сад, по кустам у садовой ограды играли желтые и оранжевые блики. Сухой и серой была земля. С улицы доносилось пение, то горожане с женами под руку, гуляя, с песнями шли к заставе.
Я все еще вспоминал события прошедшего дня, и на меня нахлынула необъяснимая грусть, я был разочарован, пресыщен, утомлен. Но ведь сегодня утром я был другим, чище и счастливее. Что же случилось? Мысленно я вновь прошел по всем улицам, увидел женщин, что встречались мне, вспомнил весь путь, вернулся к Мари и, останавливаясь на каждой детали, выжимал из памяти все возможное. Так миновал вечер, наступила ночь, а я, как старик, был скован этими чарующими воспоминаниями, и понимал, что не смогу их удержать, что будут другие любовные связи, но похожей на эту не будет, таял ее первый аромат, угасали звуки, я жаждал прежних желаний и жалел о наслаждении.
Я думал о моей прошлой жизни, о настоящем, о долгих днях ожидания и томительной скуке, и не понимал — во сне то было или наяву, отвращение одолевало меня или желание — я был и пресыщен до тошноты, и пылал надеждами.
Так вот что значит любить, вот что такое женщина! Почему же, Господи, мы, насытившись, все еще жаждем? К чему столько стремлений и столько разочарований? Отчего так огромно сердце и так коротка человеческая жизнь? То сердцу и неземной любви мало, а то в единый миг оно утомится от плотской ласки.
Но иллюзия, рассеиваясь, оставляет нам свой волшебный аромат, мы устремляемся за ней по этому следу, тешим себя надеждой на то, что не все сразу кончается, и жизнь только началась, и весь мир перед нами открыт. И об этом надо было так возвышенно мечтать, этого желать так пылко? Ведь я не хотел отречься от своих прекрасных вымыслов, возникших по ту сторону моей утраченной невинности, от иных форм, смутных, но более совершенных, от иных наслаждений, не столь определенных, как мои желания, но чистых и бесконечных. Я пытался вернуть прежние фантазии, но в них вплеталась память о недавних впечатлениях, и все смешалось — призрачное и телесное, мечта и явь, женщина, только что оставленная мною, заключала в себе все — она была итогом прошлого, и с нее начиналось будущее.
Думая о ней в одиночестве, я под разными углами рассматривал ее, искал что-то, оставшееся незамеченным, неисследованным в первый раз. Желание снова видеть ее охватило меня, как непреодолимый рок, как безудержное стремление.
Прекрасная, жаркая ночь! Весь в поту, я подошел к ее двери, в окне горел свет, она, конечно, не спала. Я остановился, испугавшись, и долго стоял, не зная, что делать, в неопределенной тревоге. Я снова поднялся по лестнице, снова моя рука скользила по перилам и повернула ключ.
Она была одна, как утром, сидела на том же месте, в той же позе, но платье было другим — на этот раз черным, кружева у выреза подрагивали, словно живые. Ее тело светилась, в лице была чувственная бледность, какая бывает от любовного пламени, губы полуоткрыты, кудри развились и рассыпались по плечам, взгляд устремлен к небу, словно она искала какую-то погасшую звезду.
Радостно вскочив, она одним прыжком метнулась ко мне и обняла. Мы обнялись так, как обнимаются любовники, когда ночью, в ожидании встречи, долго вглядываются в темноту, ловят каждый шорох листвы, следят за каждой смутной тенью, мелькнувшей на прогалине, и, наконец, встретившись, соединяются в объятии.
Быстро и нежно она воскликнула:
— Ах, так ты любишь меня, ты вернулся! Скажи, душа моя, любишь?
Голос ее был звонким и мягким, как самый высокий тон флейты.
Она едва держалась на ногах от волнения и, не разжимая объятий, смотрела на меня с восторженным упоением. Как бы ни ошеломила меня эта внезапная вспышка страсти, я был заворожен и гордился ею.
Атласное платье искристо шуршало, бархатистая ткань была такой же нежной и теплой, как ее обнаженные руки, одежда казалась частью ее самой и была соблазнительнее наготы.
Ей непременно нужно было устроиться у меня на коленях, а затем ласковым привычным жестом она принялась перебирать мои волосы, пристально глядя в лицо, не отрывая взгляда от моих глаз. Зрачки ее казались огромными, властная сила поднималась из их глубины, заливая мое сердце. Каждая волна этого магнетического взгляда, похожего на непрерывное кружение орлана в небесах, все сильнее сковывало меня колдовской силой.
