Описать его достоинства. Незачем говорить о его храбрости, сочетавшейся с тонкой политикой. Он предлагал солдатам по шестидесяти франков каждому за измену императору, а в Испании пытался подкупить деньгами сторонников Конституции.
Он был настолько благоразумен, что согласился на предполагаемый брак своего отца с королевой Этрурии, на сформирование нового кабинета после Ордонансов, на отречение в пользу графа Шамбора — словом, на всё, чего от него хотели.
Однако он был способен и на решительные поступки. В Анжере он разжаловал пехотный гвардейский отряд, когда солдаты, из ревности к кавалеристам, оттеснив их эскорт, окружили его таким плотным кольцом, что сдавили колени его высочества. Но потом он разгневался на кавалерию, виновницу беспорядка, и простил пехоту: поистине, мудрый суд Соломона!
Его набожность выразилась во множестве благочестивых дел, а милосердие — в том, что он добился помилования генерала Дебеля, который в своё время поднял оружие против него.
Интимные подробности, характерные черты герцога:
В детстве в замке Борегар он вместе с братом ради забавы выкопал прудик, который сохранился до сих пор. Как-то раз он посетил казарму придворных егерей, попросил стакан вина и выпил за здоровье короля.
На прогулках, печатая шаг, он бормотал про себя: «Раз, два, раз, два, раз, два!»
Сохранилось несколько его изречений.
К депутации из Бордо: «Ваше присутствие служит мне утешением в том, что я не нахожусь в Бордо».
К протестантам из Нима: «Я добрый католик, но никогда не забуду, что славнейший из моих предков был протестантом».
К воспитанникам Сен-Сира в день, когда уже всё было потеряно: «Мужайтесь, друзья мои! Добрые вести! Всё идёт хорошо! Всё отлично!»
После отречения Карла X: «Если они во мне не нуждаются, пусть устраиваются, как знают».
А в 1814 году по всякому поводу, в каждом поселке: «Война окончена, не будет больше рекрутских наборов, не будет налогов!»
Его эпистолярный стиль не уступал красноречию. Воззвания его бесподобны.
Первое, от лица графа д’Артуа, начиналось так: «Французы, брат вашего короля прибыл!»
Другое, от своего лица: «Я прибыл. Я сын ваших королей! Вы французы!»
Приказ, отданный в Байонне: «Солдаты, я прибыл».
Ещё один, в день полного поражения: «Продолжайте начатую вами борьбу с доблестью, достойной французского солдата. Франция надеется на вас!»
И последний, в Рамбуйе: «Король вступил в переговоры с правительством в Париже: всё заставляет предполагать, что соглашение между ними состоится».
«Всё заставляет предполагать» — неподражаемо!
— Мне только одно досадно, — заметил Бувар, — что нигде не упоминается о его сердечных делах.
Они сделали заметку на полях: Разузнать о любовных похождениях герцога.
Перед их уходом библиотекарь, спохватившись, показал им ещё один портрет герцога Ангулемского.
Здесь он был изображён в профиль, в мундире кирасирского полковника, с прищуренным глазом, с раскрытым ртом и гладкими развевающимися волосами.
Как согласовать эти два портрета? Гладкие были волосы у герцога или кудрявые, а может быть, он завивался из кокетства?
По мнению Пекюше, это был чрезвычайно важный вопрос, ибо на рост волос влияет темперамент, а от темперамента зависит характер.
Бувар полагал, что ничего нельзя сказать о человеке, если не знаешь о его страстях. Чтобы выяснить эти два вопроса, друзья отправились с визитом в замок де Фавержа. Графа не было дома; это задерживало их учёный труд. Раздосадованные, они повернули назад.
Ворота их усадьбы были раскрыты настежь, кухня пуста. Они поднялись по лестнице и, к своему удивлению, застали в спальне Бувара — кого же? — г‑жу Борден, которая с любопытством осматривалась по сторонам.
— Извините, — сказала она с деланной улыбкой, — я уже битый час разыскиваю вашу кухарку, хочу спросить у неё совета насчёт варенья.
Служанку они нашли в дровяном сарае; она крепко спала, сидя на стуле. Её растолкали.
— Чего вам ещё? Опять будете приставать с вопросами?
Было ясно, что в их отсутствие г‑жа Борден о чём-то её выспрашивала.
Очухавшись, Жермена заявила, что у неё болит живот.
— Я останусь поухаживать за вами, — решила вдова.
Тут во дворе мелькнул большой чепец с развевающимися оборками. Это была фермерша, г‑жа Кастильон. Она громко кричала:
— Горжю! Горжю!
А с чердака высунулась их молоденькая служанка и дерзко ответила:
— Его здесь нет!
Через пять минут она сошла вниз, взволнованная, с пылающими щёками. Бувар и Пекюше сделали ей выговор за нерадивость. Она безропотно помогла им снять гетры.
После этого они пошли взглянуть на ларь.
Куски его были раскиданы по всей пекарне, резные украшения сбиты, створки сломаны.
При этом зрелище, при этой новой неудаче Бувар чуть не расплакался, а Пекюше весь затрясся.
Горжю, откуда-то появившись, объяснил, как вышло дело: он вынес ларь наружу, чтобы покрыть лаком, а во двор забрела корова и опрокинула его.
— Чья корова? — спросил Пекюше.
— Почем я знаю?
— Вы опять не заперли ворота, как в тот раз! Это вы во всём виноваты!
И вообще довольно! Слишком долго он им морочит голову. Не нужны им ни он сам, ни его работа.
Напрасно господа сердятся. Беда не так уж велика. Не пройдет и трёх недель, как он всё исправит. Горжю, уговаривая, проводил их до кухни, куда, охая, притащилась Жермена стряпать обед.
Хозяева заметили на столе бутылку кальвадоса, на три четверти пустую.
— Это вы её выхлестали? — спросил Пекюше, повернувшись к Горжю.
— Я? И не думал!
Бувар вмешался:
— Вы же единственный мужчина в доме.
— А бабы разве не пьют? — возразил работник, скосив глаза на Жермену.
— Скажи уж прямо, что это я! — взвизгнула старуха, перехватив его взгляд.
— Конечно, ты!
— Уж не я ли и сундук сломала?
Горжю перевернулся на каблуках.
— Вы что, не видите? Она же вдрызг пьяна!
Началась отчаянная перепалка; Горжю, бледный как полотно, поддразнивал её, кухарка, побагровев от ярости, вырывала клочья седых волос из-под ситцевого чепчика, г‑жа Борден защищала Жермену, Мели заступалась за Горжю.
Старуха вопила:
— Стыд и срам! Целый день валяются под кустами, мало им ночи! Парижское отродье, бездельник, со всеми бабами путается. Ходит к нашим хозяевам да плетёт им всякие небылицы!
