Бувар нахмурился, на глазах его показались слёзы.
Пекюше стоически заметил:
— Наступит день, когда и мы станем такими же.
Мысль о смерти поразила их. Они говорили о ней на обратном пути.
Впрочем, смерти нет. Существа растворяются в росе, в ветерке, в звездах. Становишься как бы частицей древесного сока, сверкания самоцветов, оперенья птиц. Возвращаешь Природе то, что она дала тебе взаймы; Небытиё, ожидающее нас в будущем, ничуть не страшнее того, что осталось позади нас.
Они пытались представить себе его в виде беспросветной тьмы, бездонной пропасти, полного исчезновения; всё, что угодно, предпочтительнее этого однообразного, нелепого и безнадежного существования.
Им припомнились их неосуществлённые желания. Бувару всегда хотелось иметь лошадей, экипажи, роскошный дом, лучшие бургундские вина и прекрасных, благосклонных к нему женщин.
Мечтой Пекюше было овладеть философскими познаниями. Между тем главнейшая проблема — та, что содержит в себе все остальные, — может быть решена в один миг. Когда же это произойдёт?
— Лучше покончить с собою немедленно.
— Как хочешь, — согласился Бувар.
Они занялись вопросом о самоубийстве.
Что же дурного в том, чтобы сбросить с себя гнетущее бремя и совершить поступок, никому не приносящий вреда? Если бы такой поступок оскорблял бога, разве нам была бы дана возможность совершить его? Это не малодушие, хотя так обычно считают, а прекрасное дерзновение — насмеяться, даже в ущерб себе, над тем, что люди ценят превыше всего.
Они стали обсуждать различные способы самоубийства.
Яд причиняет сильные страдания. Чтобы зарезаться, необходимо исключительное мужество. При угаре часто получается осечка.
В конце концов Пекюше отнёс на чердак два каната, служивших им для гимнастики. Он привязал их к одной из балок, спустил вниз петли и, чтобы добраться до них, под каждую поставил по стулу.
Они решили, что этот способ предпочтительнее.
Их занимала мысль о том, какое впечатление произведёт это в округе, что станется с их библиотекой, их бумагами и коллекциями. Мысль о смерти внушала им жалость к самим себе. Однако они не отступались от своего намерения и так много о нём говорили, что в конце концов свыклись с ним.
Вечером двадцать четвертого декабря, между десятью и одиннадцатью, они сидели в музее, размышляя. Одеты они были по-разному: на Буваре поверх вязаного жилета была блуза, а Пекюше уже три месяца ради экономии не расставался с монашеской рясой.
Они очень проголодались (Марсель, ушедший из дому ещё на заре, так и не появлялся), поэтому Бувар счёл за благо выпить графинчик водки, а Пекюше — чаю.
Поднимая чайник, он выплеснул на паркет немного воды.
— Разиня! — вскричал Бувар.
Заварка показалась ему недостаточно крепкой, и он решил добавить ещё две ложки.
— Пить нельзя будет, — сказал Пекюше.
— Вот ещё.
Каждый тащил чайницу к себе, и в конце концов поднос свалился со стола; одна из чашек — последняя из прекрасного фарфорового сервиза — разбилась.
Бувар побледнел.
— Продолжай в том же духе! Бей! Не стесняйся!
— Подумаешь! Велика беда!
— Да, именно беда. Чашка досталась мне от отца.
— Незаконного, — добавил Пекюше, хихикнув.
— Ах, ты меня ещё и оскорбляешь!
— Нет, просто я тебе надоел, я это отлично вижу, сознайся.
Пекюше охватила дикая ярость, вернее — безумие. Бувара тоже. Они кричали, не слушая друг друга, один взбеленился от голода, другой — от алкоголя. Из груди Пекюше вырывался уже только хрип.
— Это ад какой-то, а не жизнь! Уж лучше смерть! Прощай!
Он взял подсвечник, повернулся, хлопнул дверью.
Оставшись в темноте, Бувар с трудом отворил её и вслед за другом взбежал на чердак.
Свеча стояла на полу, а Пекюше — на одном из стульев, с верёвкой в руках.
Дух подражания увлек Бувара:
— Подожди меня.
И он уже стал карабкаться на второй стул, как вдруг спохватился.
— Погоди!.. Мы не написали завещания!
— А ведь верно!
Сердца у них сжимались от тоски. Они подошли к окошку, чтобы подышать.
Воздух был холодный; на небе, тёмном, как чернила, сияло множество звёзд.
Белизна снега, покрывшего землю, на горизонте растворялась во мгле.
Внизу они заметили множество огоньков, — огоньки приближались, постепенно увеличиваясь, и двигались по направлению к церкви.
Друзья из любопытства отправились туда.
Верующие собирались ко всенощной. Огоньки оказались фонарями. На паперти прихожане стряхивали снег со своих плащей.
Хрипел орган, пахло ладаном. Плошки, развешанные вдоль нефа, образовали три разноцветных светящихся венца, а в глубине, по сторонам дарохранительницы, красным пламенем пылали огромные свечи. Поверх голов и женских чепцов, за певчими, виднелся священник в золочёной ризе; его резкому голосу вторили зычные голоса мужчин, заполнивших амвон, и деревянные своды церкви содрогались от этих мощных звуков. Стены были украшены живописью, изображавшею крестный путь. На амвоне, перед престолом, подвернув ноги и выпрямив ушки, лежал агнец.
От тёплого воздуха друзьям стало как-то особенно хорошо, и мысли их, ещё недавно столь мрачные, становились кроткими, как затихающие волны.
Они прослушали Евангелие и «Верую», следя за движениями священника. Между тем все вокруг — старики, молодые, бедные женщины в рубище, фермерши в высоких чепцах, здоровенные парни с белокурыми бачками — все молились, охваченные благоговейной радостью, и видели перед собою на соломе, в хлеву, тельце божественного младенца, сверкающее, как солнце. Эта вера окружающих умиляла Бувара вопреки его рассудочности, а Пекюше — вопреки его жестокосердию.
Воцарилась тишина; все спины склонились, зазвонил колокольчик, проблеял ягнёнок.
Священник вознёс дары, подняв их обеими руками как можно выше. Тут грянуло ликующее песнопение, призывавшее весь мир пасть к ногам владыки ангелов. Бувар и Пекюше невольно стали подпевать, и казалось им, что в душе у них занимается заря.
9
Марсель появился на другой день, в три часа, бледный, с воспалёнными глазами, с шишкой на лбу, в рваных штанах; от него разило водкой, он был отвратителен.
Он провёл сочельник, как всегда, у своего приятеля, в шести лье от дома, возле Иквиля. Он заикался сильнее обычного, хныкал, проклинал себя, молил о пощаде, словно был повинен в страшном преступлении. Хозяева простили его. Какая-то странная умиротворённость располагала их к снисходительности.
