— Да, никаких привилегий!
Игра актера разжигала толпу, и отовсюду неслись разрушительные предложения:
— Долой академии! Долой Институт!
— Долой миссии!
— Долой аттестаты зрелости!
— Долой ученые степени!
— Сохраним их, — сказал Сенекаль, — но пусть они будут присуждаться всеобщим голосованием, волей народа, единственного настоящего судьи!
Впрочем, самое существенное не в этом. Сперва надо сравнять богачей со всеми прочими! И он описал, как они, в своих домах с золочеными потолками, предаются преступлениям, а между тем бедняки, корчась от голода где-то на чердаках, преисполнены всевозможных добродетелей. Рукоплескания стали так оглушительны, что он замолчал. Несколько минут он простоял с закрытыми глазами, откинув голову, словно убаюкиваемый всей той яростью, которую он разбудил.
Потом он снова заговорил — фразами догматическими и повелительными, как законы. Государство должно завладеть банками и страховыми обществами. Право наследования отменяется. Учреждается общественный фонд для тружеников. В будущем следует осуществить и другие полезные меры. Пока достаточно и этих. Он вернулся к вопросу о выборах:
— Нам нужны граждане чистые, люди совершенно новые! Кто желает выступить?
Фредерик встал. Поднялся одобрительный гул — старались его друзья. Но Сенекаль, приняв вид Фукье-Тенвиля,
[156]
стал его спрашивать, как его имя и фамилия, каково его прошлое, какую жизнь он ведет.
Фредерик отвечал ему в общих чертах, кусая губы. Сенекаль спросил, нет ли у кого-нибудь возражений против этой кандидатуры.
— Нет! Нет!
А у него было возражение. Все вытянули головы, насторожили слух. Гражданин кандидат не предоставил некоей суммы, обещанной им для демократического дела — основания газеты. Далее, 22 февраля, хотя его успели предупредить, он не явился на место сбора — на площадь Пантеона.
— Клянусь, что он был в Тюильри! — крикнул Дюссардье.
— Можете ли вы поклясться, что видели его у Пантеона?
Дюссардье опустил голову. Фредерик молчал. Друзья его были сконфужены и глядели на него с беспокойством.
— Можете ли вы по крайней мере, — сказал Сенекаль, — указать патриота, который поручился бы за ваши убеждения?
— Я поручусь! — сказал Дюссардье.
— О, этого недостаточно. Надо другого!
Фредерик обернулся к Пеллерену. Ответом художника были разнообразнейшие жесты, означавшие:
«Ах, дорогой мой, они меня отвергли! Черт возьми, что поделаешь!»
Тогда Фредерик локтем толкнул Режембара.
— Да, правда, теперь пора! Иду!
И Режембар шагнул на эстраду, потом, указывая на испанца, последовавшего за ним, сказал:
— Разрешите мне, граждане, представить вам патриота из Барселоны!
Патриот низко поклонился и, вращая, точно автомат, глазами с серебряным отливом, приложив руку к сердцу, начал:
— Ciudadanos! mucho aprecio el honor que me dispensais, у si grande es vuestra bondad mayor es vuestro atencion.
[157]
— Прошу слова! — закричал Фредерик.
— Desde que se proclamo la constitucion de Cadiz, ese pacto fundamental de las libertades espanolas, hasta la ultima revolution, nuestra patria cuenta numerosos у heroicos martires.
[158]
Фредерик еще раз сделал попытку заставить выслушать себя.
— Но, граждане!..
Испанец продолжал:
— El martes proximo tendra lugar en la iglesia de la Magdelena un servicio funebre.
[159]
— Это же в конце концов бессмыслица. Никому не понятно!
Это замечание разъярило толпу.
— Вон отсюда! Вон!
— Кого? Меня? — спросил Фредерик.
— Именно вас! — величественно изрек Сенекаль. — Уходите!
Фредерик встал и пошел, а голос иберийца его преследовал:
— I todos los Espanoles descarian ver alli reunidas las diputaciones de los clubs у de la milicia nacional. Une oracion funebre, en honor de la libertad espanola у del mundo entero, sera pronunciado por un miembro del clero de Paris en la sala Bonne-Nouvelle. Honor al pueblo frances, que llamaria yo el primero pueblo del mundo, sino fuese ciudadano de otra nacion!
[160]
— Аристократишка! — взвизгнул какой-то оборванец, показывая кулак возмущенному Фредерику, который спешил выбраться во двор.
Он стал раскаиваться в своем рвении, не думая о том, что возведенные на него обвинения были в конце концов справедливы. Какая злополучная идея — выставить свою кандидатуру! Но что за ослы, что за кретины! Он сравнивал себя с этими людьми и мыслью о их глупости врачевал рану, нанесенную его самолюбию.
Потом он ощутил потребность повидать Розанетту. После всех этих безобразий, всей этой напыщенности общество такой милой женщины будет отдыхом. Ей было известно, что в этот вечер он должен выступать в клубе. Но когда он вошел, она даже ни о чем не спросила. Она сидела у камина, отпарывая подкладку от платья. Подобное занятие удивило его.
— Что ты делаешь?
— Ты же видишь, — сухо ответила она, — чиню свои тряпки! Вот она, твоя республика!
— Почему твоя?
— А что же, может быть — моя?
И она принялась попрекать его всеми событиями, происшедшими во Франции за эти два месяца, обвиняя его в том, что революцию сделал он, что из-за него люди разорены, что богатые покидают Париж и что со временем ей придется умереть на больничной койке.
— Хорошо тебе рассуждать при твоих доходах! Впрочем, если дальше так пойдет, твои доходы скоро кончатся.
