– Да, да, – сказал отец Араны. – Просто невозможно заставить ее прилечь. Целый день провела в госпитале, ждала врача. И все бесполезно. Сказал: успокойтесь, имейте терпение, мы сделаем все возможное, мы вас известим – и все. Конечно, капитан – добрый человек, он пытается нас успокоить, но надо войти и в наше положение. Все это так невероятно после трех лет учебы – как могло случиться такое с кадетом?
– Не знаю, – сказал Альберто. – Трудно сказать.
Вернее…
– Капитан уже говорил нам. Мне все известно. Вы же знаете, военные любят прямоту. Называют все своими именами. Они не церемонятся.
– Он рассказал все подробно?
– Да, – сказал отец. – У меня волосы встали дыбом! Кажется, ружье зацепилось, когда он спускал курок. Понимаете? Отчасти виновато училище. Как же вас инструктируют?
– Он сказал вам, что Рикардо ранил сам себя? – прервал его Альберто.
– Это было несколько грубо с его стороны, – сказал отец. – Не надо было говорить это в присутствии матери. Женщины – слабые существа. Но ведь военные – люди прямые. Я хотел, чтобы мой сын стал таким же – твердым как камень. Знаете, что он нам сказал? «В армии дорого расплачиваются за ошибки» – так и сказал. Эксперты осмотрели ружье. Оно было в полном порядке, во всем виноват сын. Но у меня есть кое-какие сомнения. Я думаю, этот выстрел не был случайным. Но кто его знает… Военные лучше меня разбираются. Да и не все ли теперь равно?
– Так он и сказал? – настаивал Альберто. Отец Араны посмотрел на него.
– Да. А что такое?
– Ничего, – ответил Альберто. – Мы не видели. Мы были на холме.
– Извините, – сказал Паулино. – Пора закрывать.
– Вернусь-ка я лучше в госпиталь, – сказал отец. – Может быть, теперь нам удастся повидать его.
Они встали – Паулино помахал им рукой – и опять пошли по лугу, приминая траву. Отец Араны заложил руки за спину и поднял воротник пиджака. «Холуй никогда не говорил мне о нем, – подумал Альберто. – И о матери тоже».
– Можно просить вас об одном одолжении? – сказал он отцу Араны. – Я хотел бы повидать его хоть на одну минуту. Не сейчас, конечно. Завтра или Послезавтра, когда ему станет лучше. Помогите мне пройти к нему. Скажите, что я ваша родня или друг семьи.
– Хорошо, – сказал отец Араны. – Посмотрим. Я поговорю с капитаном. Он кажется мне очень корректным. Правда, несколько суховат, как все военные. В конце концов, такова их профессия.
– Да, – сказал Альберто. – Военные все такие.
– Знаете? – сказал отец Араны. – Сын обижается на меня. Я это вижу. Я поговорю с ним, и, если он не совсем тупица, он поймет, что все делается для его же блага. Поймет, что во всем виноваты его мать и эта безумная старуха Аделина.
– Это, кажется, его тетя? – спросил Альберто.
– Да, – ответил раздраженно отец Араны. – Форменная истеричка. Воспитала его, словно девчонку. Покупала ему кукол, завивала волосы. Меня не проведешь. Я видел его старые фото. Мой сын ходил в юбочке и в буклях – вы понимаете? Воспользовались тем, что я был далеко. Не мог же я этому попустительствовать!
– Вы много путешествуете, сеньор?
– Да нет, – простодушно сказал отец Араны. – Я в жизни не покидал Лимы. И не собираюсь. Когда он ко мне вернулся, он никуда не годился. Как можно меня упрекать? Я хотел сделать из него мужчину. Что в этом постыдного?
– Я думаю, он скоро поправится, – сказал Альберто. – Я уверен.
– Может быть, я проявил излишнюю суровость, – продолжал отец Араны. – Но только из любви. Из настоящей любви. Его мать и эта дура Аделина никак не могут этого понять. Хотите, я дам вам добрый совет? Если у вас будут дети, держите их подальше от матери. Никто не умеет так портить ребят, как женщины.
– Ну вот, – сказал Альберто. – Мы пришли.
– Что там случилось? – сказал отец Араны. – Куда все бегут?
– Это сигнал, – сказал Альберто. – Зовут строиться. Мне надо идти.
– До свидания, – сказал отец Араны. – Спасибо, что побыли со мной.
Альберто побежал. Он догнал одного из кадетов. Это был Уриосте.
– Что это? Еще семи нет, – сказал Альберто.
– Холуй умер, – сказал Уриосте. – Сейчас объявят.
II
«На этот раз мой день рождения совпал с праздником. Мать сказала: „Иди скорей к крестному, а то он иногда уезжает за город". И дала один соль на дорогу. Я поехал к крестному, он жил очень далеко, за мостом, но его не оказалось дома. Открыла его жена, она никогда нас не любила. Посмотрела на меня угрюмо и говорит: „Мужа дома нет. Вряд ли вернется до вечера, так что лучше не жди". Домой, в Бельявисту, я возвращался с неохотой, уж очень я надеялся, что крестный подарит мне пять солей, как всегда. На них я думал купить Tepe коробку мелков, теперь уж как подарок, всерьез, и еще общую тетрадь в клетку, в пятьдесят листов, – у нее кончилась тетрадка по алгебре. Или пригласить ее в кино, конечно, вместе с теткой. Я даже все рассчитал: на пять солей я мог взять три билета на бельэтаж, и еще оставалось несколько реалов. Дома мать мне сказала: „Твой крестный такая же дрянь, как и его жена. Я уверена, что он был дома, скряга этакий". И я подумал: „Пожалуй, она права". А мать сказала: „Да, вот что, Tepe приходила. Она тебя зовет". – „Да? – сказал я. – Странно. Что ей надо?" Я в самом деле не знал, зачем я ей нужен, она звала меня первый раз, правда я кое о чем Догадывался, но не совсем. „Она узнала, что сегодня мой день рождения, и хочет меня поздравить", – говорил я себе. Через минуту я уже был у нее. Дверь открыла тетя. Я поздоровался, она меня узнала, повернулась и ушла в кухню. Тетя всегда относилась ко мне так, будто я не человек, а вещь какая-нибудь. Я стою у открытой двери, не решаюсь войти, а тут Появилась она и по-особенному так улыбается. „Привет, – говорит. – Входи". Я сказал только „привет" и через силу улыбнулся. „Поди сюда, – говорит. – Пойдем в мою комнату". Я молчу, иду за ней. Пришли в комнату, она открыла какой-то ящик, подошла ко мне, сверток держит и говорит: „Возьми, это тебе подарок". А я спросил: „Как ты узнала?" А она ответила: „Я еще в прошлом году узнала". Я не знал, что делать с пакетом, он был довольно объемистый и не завязан бечевкой. Наконец я решил, что его надо развернуть. Подарок был завернут в коричневую бумагу, точно такую, как в булочной на углу, и я подумал: наверное, она специально там попросила. Я достал вязаную безрукавку почти такого же цвета, что и бумага, и сразу понял, что это не случайно, просто у нее вкус хороший – вот она и позаботилась, чтобы безрукавка и обертка были в тон. Оставил я бумагу на полу, разглядываю безрукавку и все повторяю: „Ну и красота, вот спасибо, ну и здорово сделано!" Tepe кивала головой – она была еще больше меня рада. „Я связала ее в школе, – говорит, – на уроках рукоделия. Все думали, что это для брата". И громко засмеялась. Она хотела сказать, что уже давно решила сделать мне подарок, а значит, она тоже обо мне думала, раз дарит такое, значит, я для нее больше чем товарищ. Я все повторял: „Большое спасибо, большое спасибо", а она смеялась и говорила: „Нравится? Правда? Да ты померь".
