— Когда речь идет о патриотизме, я не понимаю шуток, друг, — сказал толстяк, беззлобно похлопывая Обезьяну по плечу. — Оказывается, вы просто подтрунили надо мной. Раз так, выпьем, я угощаю.
— Как я люблю жизнь! — сказал Хосе. — Споем гимн.
Они обступили стойку, требуя еще пива. Лица лоснились от пота, глаза пьяно блуждали, голоса срывались на визг. Все пили, курили, спорили, а какой-то косоглазый юнец с топорщившимися, как щетка, волосами, обнимал за талию мулатку Сандру — разрешите представить вам мою невесту, приятель, — и она хохотала, показывая свои красные плотоядные десны и золотые зубы и сотрясаясь всем телом. Вдруг она, как пантера, бросилась на юнца и принялась алчно целовать его в губы, а он отбивался, пытаясь вырваться из ее могучих черных рук, — ни дать ни взять мошка в паутине. Непобедимые заговорщически переглянулись, схватили косоглазого и стиснули его так, что он не мог пошевелиться, — возьми его, Сандра, мы тебе его дарим, ешь его живьем. Глядя, как она целует взасос, чуть ли не кусает его, все, кто стоял вокруг, корчились от смеха, и, привлеченные этим исступленным весельем, к ним подходили новые пары, и даже музыканты вышли из своего угла. Молодой Алехандро томно улыбался, а дон Ансельмо, почуяв катавасию, в возбуждении метался из стороны в сторону -в чем дело, что происходит, расскажите. Наконец Сандра отпустила свою жертву, косоглазый, утершись платком, размазал по лицу следы помады и стал похож на клоуна, ему подали стакан пива, он вылил его себе на голову, ему зааплодировали, и вдруг Хосефино начал искать кого-то в толпе. Он становился на цыпочки, нагибался и наконец вышел из круга и, натыкаясь на стулья, обошел полутемный, продымленный зал. Через несколько минут он бегом вернулся к стойке.
— Я была права, — безгубым ртом процедила Чунга. — Ты попал в переплет.
— Где они, Чунгита? Поднялись наверх?
— Тебе-то что. — Остекленелые глаза Чунги рассматривали его, как какое-то насекомое. — Разве ты ревнив?
— Он ее убивает, — сказал появившийся как из-под земли Хосе, дергая Хосефино за рукав. — Бежим скорее.
Они протолкались к Обезьяне, который уже стоял в дверях, указывая рукой в темноту, по направлению к Казарме Грау, и вместе с ним помчались сломя голову по безлюдному, казалось, вымершему поселку. Скоро лачуги остались позади, они бежали теперь по песчаной пустоши. Хосефино споткнулся, упал, поднялся и побежал дальше. Ноги увязали в песке, колючий ветер дул в лицо, и бежать приходилось зажмурившись и сдерживая дыхание.
— Это вы виноваты, зазевались, сволочи! — проревел Хосефино и минуту спустя надломленным голосом: — Да где же они, наконец, черт побери. — Но из черной пустоты между песками и звездами перед ними уже выросла грозная фигура.
— Здесь, подлец, собака, предатель.
— Обезьяна! — закричал Хосефино. — Хосе!
Но братья Леон вместе с Литумой бросились на него, пустив в ход кулаки, ноги, головы. Они сшибли его с ног и молотили со слепой яростью, а когда он пытался подняться и вырваться из этого свирепого хоровода, новый пинок сваливал его наземь, свинцовый кулак обрушивался на него, крепкая рука хватала его за волосы, заставляя подставить лицо под удары и под ливень песка, который впивался в него, как тысячи иголок, и набивался в ноздри и в рот. Наконец они слегка остыли. Теперь они напоминали свору истомленных травлей собак, которые с глухим рычаньем бродят вокруг растерзанного, еще теплого зверя и, время от времени скаля зубы, обнюхивают и нехотя кусают его.
— Он шевелится, — сказал Литума. — Будь мужчиной, Хосефино, встань, я хочу посмотреть на тебя!
— Куда там, братец, — сказал Обезьяна, — ему, должно быть, небо с овчинку показалось.
— Брось его, Литума, — сказал Хосе. — Ты его всласть отделал, лучше не отомстишь. Разве ты не видишь, что он может окочуриться?
Тогда тебя опять посадят, братец, — сказал Обезьяна. — Хватит, не будь упрямым.
— Бей его, бей его, — подойдя, сказала Дикарка хриплым глухим голосом. — Бей его, Литума.
Но Литума не послушал ее, а вместо того обернулся к ней, одним ударом свалил ее на песок и принялся пинать ногами, ругая ее, — шлюха, стерва, сука, — пока у него не пропал голос. Потом, обессиленный, он бросился наземь и заплакал как ребенок.
— Ради Бога, успокойся, братец.
— Вы тоже виноваты, — стонал Литума. — Все вы меня обманули. Сволочи, предатели, вы должны были бы умереть от угрызений совести.
— Разве мы не выманили его из Зеленого Дома, Литума? Разве мы не помогли тебе расправиться с ним? Один бы ты не смог.
— Мы отомстили за тебя, братец. И Дикарка тоже — видишь, как она его царапает?
— А раньше-то, раньше-то что вы думали, — всхлипывая, говорил Литума. — Все вы были в сговоре, а я гам ничего не знал и верил в вас, как дурак.
— Братец, мужчины не плачут. Не надо так. Мы всегда любили тебя.
— Что было, то прошло, брат. Будь мужчиной, будь мангачем, не плачь.
Братья Леон и Дикарка, которая наконец оставила в покое стонавшего слабым голосом Хосефино, ободряли Литуму: пусть он возьмет себя в руки, мужчины закаляются в несчастьях, обнимали его, отряхивали с него песок — забудем прошлое, ладно? Начнем все снова, хорошо? Брат, Литума, братишка. Он то беззлобно бормотал что-то, наполовину утешившись, то опять приходил в ярость и пинал лежащего на земле Хосефино, то улыбался, то грустнел.
— Пойдем, Литума, — сказал Хосе. — Может, нас увидели из поселка. Если позовут фараонов, нам не поздоровится.
— Пойдем в Мангачерию, братец, — сказал Обезьяна. — Допьем писко, которое ты привез, это подымет твой дух.
— Нет, — сказал Литума. — Вернемся к Чунге. Он решительно зашагал к поселку, а когда Дикарка и братья Леон нагнали его, принялся свистеть во всю мочь. Далеко позади, хромая, со стонами и воплями тащился Хосефино.
— Тут самое веселье, — сказал Обезьяна, придерживая дверь, чтобы пропустить вперед остальных. — Только нас не хватало.
Усатый толстяк в очках вышел им навстречу.
— Привет-приветик, друзья. Куда же вы делись? Пойдемте, ночь только начинается.
— Музыку, арфист, — воскликнул Литума. — Даешь вальсы, тондеро, маринеры.
Он, спотыкаясь, прошел в угол, где помещался оркестр, и упал в объятия Боласа и Молодого Алеханд-ро, а толстяк и косоглазый тем временем тащили братьев Леон к бару и угощали их пивом. Сандра поправляла Дикарке волосы, Рита и Марибель засыпали ее вопросами, и все четверо жужжали, как осы. Оркестр начал играть, посетители отхлынули от стойки, с полдюжины пар уже танцевали под нимбами зеленого, голубого и фиолетового света. Литума подошел к стойке, умирая от смеха.
— Чунга, дорогая, до чего сладка месть. Слышишь? Кричит, а войти не смеет. Мы избили его до полусмерти.
— Меня чужие дела не интересуют, — сказала Чунга. — Но вы мое несчастье. Прошлый раз меня по твоей милости оштрафовали. Хорошо еще, что сегодняшний скандал разыгрался не в моем доме. Что тебе налить? Здесь кто не пьет, тому скатертью дорога.
